ПОНЕДЕЛЬНИК - Дима

сына Степана Михайловича тоже мертвы. И работа не самая безопасная. Говорят, причина

смерти – удар в затылок тупым предметом. Но несчастный случай все же не исключен… И

их осталось трое.

Филипп печально хмыкает.

- В смысле? – спрашиваешь ты.

- Да умирают все, - громко поясняет Филипп. – Много лет назад все мы были молодыми

душой романтиками. Сысой ведь рассказывал вам об отцах города Вышнего?

- Нет, - отвечаешь ты, пряча глаза.

- Так называемыми отцами города были наши родители: Степан Михайлович – отец

Сысоя и Гены, Сила Семенов – отец Адель и Никиты и, конечно, мой папа. Эти трое хотели

превратить Вышний в духовный центр России, занимались научными разработками,

выдвигали фантастические проекты, – в общем, прожженные романтики и друзья не разлей

вода. Но когда рухнул СССР, они все-таки расстались. И наша юношеская компания

развалилась, мы ведь дружили все вместе: Адель, Никита, Сысой, Гена и я – мечтали стать

преемниками отцов города и продолжить их благородное дело.

- А что случилось? – тебе не столько любопытно, сколько холодно.

- Да все теория разумного эгоизма, слыхали о такой? – Филипп широко и добродушно

улыбается. – Человек руководствуется в первую очередь своими личными интересами,

исходя из эгоистических потребностей и чувства самосохранения. Ему в реальности нет ни

малейшего дела до окружающих людей, но приходится вырабатывать какие-то правила

сосуществования, иначе ведь не избежать хаоса. Я уверен, что, даже помогая другим людям,

человек всего лишь занимается самоутверждением, хочет, чтобы ему были благодарны за

помощь, чтобы им восхищались. Знаете, некоторые говорят: «Мне хорошо, когда другим

хорошо, и поэтому я люблю заботиться, помогать», но ведь это – чистой воды себялюбие,

самовосхваление. Ведь альтруизм построен на совершенном бескорыстии и именно поэтому,

на мой взгляд, не достижим в реальности, альтруизм, бескорыстие – это из области

прекрасных идей. Вот человеколюбивый проект отцов города и потерпел крах, ведь он был

начисто лишен элемента выгоды, а, следовательно, остался без каркаса, оказался слишком

воздушным. Моему отцу предложили работу заграницей, и мы вместе переехали. Степан

Михайлович, как многие в те времена, занялся частным бизнесом, а потом ушел в политику.

Сила Семенов, осознав, что наступил конец и дружбе, и их прекрасной идеи, спился. Он

умер несколько лет назад.

- А почему «их осталось трое»?

98

- Ну, сами посчитайте. Папа умер от рака, Сила, вот Степан Михайлович, Генку убили,

Сысоя, остались только Адель, Никита да я. Тоже мне преемнички…

Филипп отбрасывает потухший окурок и закуривает новую сигарету.

- Я помню, как все мы встретились в первый раз, отцы и мы – их дети. Ведь в Вышнем

изначально жила только семья Беленьких. Я с родителями тогда обитал в Свердловской

области, Сила с семьей приехал к нам проводить научные исследования, а у Беленьких там

жили родственники…

- Это все в Туринске происходило? – уточняешь ты.

Филипп еле заметно кривится, то ли ему, действительно, не нравится, когда Туринск

упоминают вслух, то ли в глаз попал табачный дым.

- Да, там, - спокойно подтверждает Филипп, - в моем родном городе. Все встретились,

сдружились и решили больше не расставаться, видите ли, много общих интересов, духовное

родство. Болтуны просто. Потом оравой перебрались в Вышний, а до заката уже рукой было

подать.

Он делает глубокую затяжку и щурится, вглядываясь куда-то вдаль. Потом говорит:

- Я ведь собирался жениться на Адель. Но она не смогла простить мне и моему отцу, что

мы уехали. Теперь воюем. И Никита тоже хорош. Весь в своего отца – еле на земле

держится, того и глядишь вознесется от ощущения собственной святости.

Ты внимательно смотришь на Филиппа.

- Вы не подумайте чего, - начинает он вдруг оправдываться. – Да, мы все очень разные, и,

как Адель вчера правильно заметила, каждый выбрал собственную дорогу. Но притом, что я

не согласен с взглядами Никиты и его сестры и готов бороться с ними разными способами, я

все равно уважаю этих людей. Адель, конечно, никогда не поверит, но я по-прежнему люблю

их обоих, а иногда даже тоскую по нашим детским, невинным годам. Просто эти Семеновы

очень уж русские, все размышляют о каких-то высоких материях, витают в облаках, живут в

мире идей и чувств, а тем временем даже позаботиться о себе и друг о друге толком не

могут. Чехов сплошняком. Мне все это претит, я не такой. Я учился заграницей, живу и

работаю там и возвращаться в Россию не собираюсь…

На презентации Адель так и не смогла выяснить, зачем Филипп приехал в Вышний, но

спросить его об этом лично ты, конечно, не решаешься и главное – не считаешь нужным.

Тебе только хочется поскорее вернуться домой. Стремительно темнеет, а мороз делается все

сильнее. Ты переминаешься с ноги на ногу, нетерпеливо ждешь, когда Филипп наконец

замолчит, чтобы вставить слово и распрощаться с ним. К тому же он ведь в любую секунду

может начать задавать вопросы, и тогда выяснится, что ты не имеешь к Сысою ни малейшего

отношения и что откровенничать так с тобой вовсе не стоило. Тебе заранее неудобно.

Дождавшись паузы, быстро просишь:

- Передайте Адель мои соболезнования и…

- Я скажу, что вы заходили, - опережает Филипп.

- Да. Спасибо. А мне уже пора.

Филипп кивает тебе и улыбается, как всегда, добродушно и чуть щурясь. Ты идешь

домой.

На обратную дорогу времени уходит больше. Твои ноги и руки слегка окоченели, и

быстро двигаться не получается. Мороз не шутит. Уже очень темно. Ты даже подумываешь о

том, чтобы устроить себе спортивную пробежку, – так и согреешься, и быстрее попадешь

домой, но лучше все-таки отложить это напоследок. Лабиринт мелких переулков Вышнего

затягивает глубже, вокруг образовывается почти сельская тишина, – прохожих не видно.

Тебя раздражает, что не удалось поговорить с Адель, и что вместо этого надо было

выслушивать монологи «ни о чем» какого-то незнакомого и неинтересного тебе человека.

Столько времени потрачено зря (можно подумать, ты из тех, кто распоряжается временем с

умом). Тебе действует на нервы, что проблема до сих пор не решена и снова не получилось

занять денег. А теперь, когда еще Адель успокоится и опять сможет тебя принять?

99

Ни мысли о погибшем Степане Михайловиче, ни атома сочувствия Адель Семеновой, –

твоя душа как яйцо выеденное и теперь осталась лишь хрупкая скорлупа. Бредешь по

обледенелым переулкам Вышнего, но тебе невдомек, что какую-то секунду назад оборвалась

последняя связь с этим миром, с жизнью, и теперь нет ни малейшей гарантии, что ты

сумеешь добраться до дома в целости.

Но ты подспудно чувствуешь это. Постепенно тебя начинает колотить от волнения, затем

просачивается страх, затем ужас, необъяснимый и как будто беспричинный, и он, наконец,

поглощает твое сознание полностью. Ты только чуешь – позади тебя, где-то далеко, а, может

быть, совсем близко осталось что-то очень важное, и никак уже это не подобрать, не

засунуть обратно. Ты бредешь по обледенелым переулкам Вышнего и громко воешь от

отчаяния. Ведь ты точно знаешь, что смерть поблизости.

И ты загнанно вращаешь глазами, и рвешь на себе одежду, тебе больше не холодно –

тебе душно. Ты постоянно теряешь дорогу, уже не можешь с точностью сказать, куда именно

идти, где же дом. Ты воешь и скулишь, и хныкаешь ребенком, и бьешь себя руками по

голове. Что-то очень важное осталось позади, но, может, есть еще время ухватиться за эту

стремительно ускользающую ниточку связи с миром и жизнью? Ты вернешься назад и

будешь искать хоть всю ночь, хоть замерзнешь на улице, но будешь искать.

Ты оборачиваешься и вздрагиваешь от неожиданности. Позади тебя, в отдалении,

горбится человек. Он торчит посреди заснеженной улицы. Он следит за тобой, хотя лица его

на таком расстоянии не разглядеть. Неподвижный человек внимательно, изголодавшись,

наблюдает за каждым твоим движением. И ты вспоминаешь, кто это. Несколько дней назад

тебе уже приходилось видеть этого нелюдя, – перед тобой тот самый бродяга из травпункта,

что оставил после себя на кушетке расплывшееся пятно вязкой крови. Путь назад отрезан,

понимаешь ты.

И если не хочешь, чтобы его гнилые зубы впились тебе в руку, надо бежать. Ты

срываешься с места и, что есть мочи, несешься вперед, подальше от сгорбленного человека,

и, как ни ужасно, все необратимо дальше от твоей спасительной ниточки, от той оброненной,