Следователь по особо важным делам - Анатолий Безуглов

Люба сказала, что будить его не надо, пусть немного отдохнёт. Мы со Швандеровым ушли, а Ильин остался. На следующий день Люба рассказала, что Ильина она не будила.

Он, по её словам, проснулся часов в пять и тут же уехал…»

После протокола мы ещё говорили с Галей «не для протокола».

Девушкой Ильин так по-настоящему и не увлёкся, хотя Люба страдала по нему. Щекотливость ситуации мне была понятна.. Обстоятельство усугублялось тем, что отец Любы — секретарь партбюро совхоза… Провести ночь оди:! на один с девушкой… Для деревин слишком предосудительно.

Поэтому Ильин и молчал.

Я подумал, что у Гали была и своя причина таиться.

За два месяца до свадьбы прийти с приезжим студентом к подруге, провести у неё с ним чуть ли не всю ночь… Наверное, Женя Линёв очень ревнив…

Насколько в деталях правдивы показания Гали, судить трудно. Главное, алиби Ильина как будто бы доказано.

Я злился на Ильина и понимал причину его скрытности. Прямо рыцарь из романов Дюма.

Я заверил Галю, что сведения, которые она сообщила, не узнает никто, кому знать не следует. В том числе и её муж…

Показание Линёвой подтвердил тот самый Шавырин, сосед Савелия Фомича, которого сторож просил меня вызвать на допрос.

Шавырин работал истопником в бане. В четыре часа утра девятого июля он шёл «разводить пары». Возле двора секретаря партбюро стоял мотоцикл с коляской. По всем приметам —главного агронома.

Странно только, что истопник был до того перепуган, что я едва не заподозрил его в нечестности. Вдруг Шавырина подговорили? С виду он какой-то пришибленный, согнутый, в латаных валенках, в старой, потёртой фуфайке…

Не дожидаясь ответа Томской прокуратуры, которая должна была по моей срочной просьбе допросить Любу Шульгу и Рудика Швандерова, я вызвал Ильина.

Забегая вперёд, скажу, что Люба и Рудик, за исключением незначительных деталей, рассказали то же, что и Линёва…

Когда явился Ильин, я без всякого предисловия спросил его:

— В котором часу вы ушли из дома Шульги?

— В четыре семнадцать, — ответил он, даже не моргнув.

— Почему такая точность?

— Когда проснулся, посмотрел на часы. Я вообще люблю точность.

— Почему вы отказывались сообщить о таком важном факте? Это же ваше алиби.

— Вы его доказали сами. — На лице Ильина промелькпула усмешка. А может, удовлетворение.

— Если уж заниматься казуистикой, то вы, кажется, давали подписку о том, что несёте ответственность за дачу заведомо ложных показаний… Значит, обманывали, когда говорили, что не помните, где провели ночь с восьмого на девятое июля. — Он хотел что-то вставить, но я его остановил:

— Вы всё помните. Четыре семнадцать…

— В этом вопросе я готов признать свою вину.

Я отложил ручку:

— Николай Гордеевич, вы, кажется, альпинист?

— Бывший. Уже года четыре, как не ездил в альплагерь. Да и не знаю, когда теперь выберу время. Наверное, уже дисквалифицировался…

— Хорошо, все равно поймёте. Как это у вас называется — идти в связке?

— Да, так.

— Представьте себе, что один из альпинистов решил вдруг на самом опасном месте, так сказать, выбыть из связки. Обрезать верёвку, связывающую его с товарищами.

Как это называется?

— Самоубийство, — сказал он спокойно.

— По отношению к себе-да. Л каково остальным?

— Могут погибнуть тоже. Смотря каким он идёт.

— Теперь вы можете понять, чего стоило ваше молчание? Пз всей картины жизни Ани выпадало одно звено, вы…

— Но ведь я…

— Подождите, дайте мне закончить. Чтобы доказать вашу невиновность, у меня ушло много времени. Понимаете, может, по вашей вине где-то совершено ещё одно преступление. Я вас не пугаю. И говорю самым серьёзным образом. — Я замолчал.

— Мне казалось, что моё… наши отношения с Аней сугубо личные и к делу не относятся. Да какие там были отношения… — Он махнул рукой,

— Николаи Гордеевич, вы же не знаете, что такое работа следователя. Вы неспециалист. Представьте себе, вам, главному агроному, который из многих составных должен найти неизвестное, ответить на вопрос, когда и что сеять, метеорологи дают неправильную сводку или вообще молчат.

Гадай, мол, сам. В какое положение вас поставили бы, а?

Вот и вы за меня решили, что я должен знать, а чего пет.

Ильин передёрнул плечами. Разговор задел его за живое.

— Откровенно хотите?

— Опять за своё. Я вас упрекаю за неоткровенность, а вы…

— Мне казалось, вы меня ловите на чем-то…

— Недаром говорят, если ничего не можешь придумать лучше правды, говори только её… Ведь —вы были близким Ане человеком.. Во всяком случае, понимающим и любящим. Находились рядом в тяжёлое время…

— Давайте не будем об этом, — прервал меня Ильин. — Да, у меня все не выходило из головы, помните, вы говорили, будто я ночевал у Ани, помните? Прямо как хозяин в своей квартире. Та история, иу, когда я утром умывался.

Вспомнил я. Действительно умывался. После того, как наколол дров… Но ведь вы бы мне не поверили…

— Почему же? Неужели вы думаете, что я не умею отличить правду от лжи? Тогда грош бы мне цена в базарный день… Если уж откровенничать, — улыбнулся я, — вам я действительно раньше мало верил. Сейчас склонен больше.

Он невесело усмехнулся:

— Значит, не до конца…

— А ведь вы действительно мне не все ещё открыли.

— Что я должен ещё рассказать? — нахмурился Ильин.

— Хотя бы то, зачем вы встречались с Аней в кафе.

За бутылкой сухого вина…

— Я люблю иногда выпить стакан сухого. У нас дома на Кубани свой виноградник. И домашнее вино подаётся к обеду, как, например, лимонад или квас…

— Так вы встретились, случайно?

— В Североозерске — да. А потом пошли перекусить.

— И о чем вы беседовали?

— Игорь Андреевич, прошу вас, не надо. — Впервые у него были умоляющие глаза. — Это действительно сугубо личное. — Он вздохнул: — Что могло быть, чего не могло…

Вот о чем мы говорили.

И опять стена. Единственное, что я выяснил, так это то, что во время разговора ни о ком, даже о своём муже, не говоря уже о третьем лице, Аня не вспоминала.

Я решил не бередить его память. А к воспоминаниям об Ане Ильин относился свято.

Итак, из числа подозреваемых он был вычеркнут. Но как фигура в игре— пока нет.

Самой загадочной, самой важной для раскрытия истины фигурой мне представлялся теперь «коробейник». Действительно, приезд его в Крылатое предшествовал тревожному состоянию Залесской, а потом наступила её смерть.

Слишком загадочный он человек. Я ловил себя на мысли, а не завораживает ли меня именно эта загадочность?

Нсли это пустой ход, как говорят изыскатели, «бросовый»?

Но все же его приезд настораживал. «Коробейник» явился к Залесским с определённой целью. При этом хотел остаться незамеченным. С честными намерениями приезжают открыто.

Ночной визит был очень важен для гостя. Появление его было неожиданным для Залесских. Во-первых, в Крылатое он приехал впервые. Если б не впервые, то зачем ему называть шофёру адрес? Он бы сам. показал дорогу или сошёл в другом месте, на шоссе. Во-вторых, знай о его приезде супруги, Валерий уж, во всяком случае, встретил бы его непременно. И скорее всего-в-Североозерске, принимая во внимание то обстоятельство, что приезд гостя пытались— скрыть.

Зачем он приезжал? Почему так таинственно и скоропалительно уехал? При этом он знал, что его визит продлится буквально несколько часов.

«Коробейник» посещал супругов раньше («Опять этот тип приехал»). Может быть, в Вышегодске? Нигде больше Валерии и Аня вместе не жили.

И ещё я много думал о предсмертном письме, которое, ей-богу, лучше бы не существовало вовсе. Только все закугывало. Запутывало-то запутывало, если концы не сходятся с концами. А когда все станет на свои места, простота выявится необыкновенная.

Письмо бросалось в глаза при первом знакомстве с делом. На него обратил внимание и Иван Васильевич, судя по отметкам карандашом. Оно мало походило на обычные записки, оставляемые теми, кто в порыве отчаяния или депрессии лишал себя жизни. Как правило, предсмертные письма несут на себе печать душевного расстройства. Слова положены на бумагу неровно, мысли неясные, лихорадочные, обрывистые. И мало фраз. Конечно, случаются и обстоятельные объяснения, но чрезвычайно редко.

Последнее письмо Ани Залесской, странное и необычное для самоубийцы, держало меня в состоянии недоверия и поиска: И до сих пор смущало ум, вносило путаницу в любые мои построения, оставаясь непостижимым.

Во всяком случае, сидение в Крылатом себя исчерпало.

Надо расширять географию своих действий. Первое-постараться отыскать ночного гостя Залесских. Второе — более тщательно исследовать это злополучное письмо. Как говорится, во всех ракурсах. А это можно было сделать только в Москве. И вот я решил отправиться в столицу…

До Североозерска мы с Ищенко ехали вместе, В машине у нас произошёл любопытный разговор.