Том 3. Корни японского солнца - Борис Пильняк

Ко мне подошел казак, руки мои уже были связаны. Он стал обматывать мою голову зловонной тряпкой.

Я удержала его словами:

— Умереть я не боюсь, дайте мне проститься с моим мужем в последний раз!

Я говорила громко, все слышали, страха перед смертью я не чувствовала. Мне было жалко мужа, которого били казаки прикладами.

Старший казак сказал:

— Да никак она баба? Отвечай, стерва, правду, кто ты такая, откуда?

Я назвала свою фамилию. Казак удивился, пошептался со своими, притих: фамилия моего отца была известна казакам.

— Веди их с собою, там разберем, — сказал старший.

Стояли казаки у монголов, в юртах. Нас втолкнули в какую-то клетушку, вероятно для баранов, сколоченную из досок и бревен. Наш армеец, говоривший по-монгольски, оказался с казаками запанибрата. В щелочку мы видели, как казаки съехались для совещания. С ужасом мы увидели среди казаков Гришку, который вел наш отряд и был отрядным переводчиком. Казаки совещались долго. Второй наш армеец находился около казаков, привязанный к столбу. Когда казаки кончили совещаться, они зарубили этого красноармейца и толпою повалили к нам. Я ждала смерти.

— Мы обсудили отправить вас в Троицкосавск, пусть вас там судят. Теперь мы знаем, кого поймали! — сказал старший казак.

Гришка вертелся среди казаков.

Нас отправили в Хатхыл, передав там белым.

Ночью вывели нас из погреба, повели вдоль берега озера Косогола. У берега стоял катер. Нас втолкнули в трюм. Кроме нас там оказались еще двое наших армейцев, попавшихся так же, как мы. Катер загудел и пошел. Невыносимо качало. Окна были закупорены. Мы все лежали на полу в морской болезни. Куда нас везли, мы не знали. Рано утром нас вывели на палубу. Ветер дул в лицо, одеты мы были плохо, было холодно. Катер стоял недалеко от берега. Вплотную к берегу он подойти не мог, мешали каменные глыбы. Спустили на воду шлюпку и повезли нас на берег.

— Вот вам мешок с провизией, вот палатка, вот постель. Живите на здоровье!

Нас оставили на пустом острове, где никого не было, кроме птиц. Пароход ушел. Мы стали прилаживать палатку. Страшно было на этом острове. Быть может, нас оставили на голодную смерть?

На одиннадцатый день утром мы увидели дымок парохода. Пароход шел к нам. Мы поспешно сняли палатку, связали свои вещи и ждали, когда нас возьмут. Нас встретили прежние казаки. Безмолвно они связали нас и отправили в трюм. Пароход пошел. Вошли казаки и вывели на палубу двух наших товарищей-армейцев. Раздались два выстрела. Все стихло… Прошел страшный час. Опять загремела дверь.

Казак сказал мне:

— На допрос!

Меня повели казак и монгол. Меня привели в каюту. И я остолбенела: за столом сидел князь Норбо, важно развалившись на скамье. Я не верила своим глазам. В памяти пронеслись детство, отцовский дом, визиты Норбо к нам в штаб.

Когда я училась в гимназии, одна из подруг написала мне в альбом:

Разве людям понять те страданья,Что терзают мучительно грудь?Разве в них мы найдем состраданье?Разве людям понять что-нибудь?

…Помню ветреный день и переходы на лошади по Монголии. Помню, как нас втолкнули в грязную высокую фанзу, в монгольскую тюрьму. Одно маленькое окошко было вверху, да и то заклеено бумагой. Ветер гудел в фанзе, точно плакал или радовался, что попались еще красные. Я ничего не понимала, мне хотелось только пить. Василий с товарищами сели на кан. Я легла на пол. Мои ноги гудели от непривычной скорой езды на монгольском седле. Мы все молчали. Я вздрогнула: где-то совсем близко раздались стоны и звяканье кандалов. В полумраке я разобрала, что лежу около двери в смежную камеру. За дверью чиркнула спичка, и я увидела китайца. Он говорил мне по-китайски. верно думая, что я из китайцев. Я ответила по-русски, китаец замолчал. Опять чиркнула спичка, опять потемнело, как в погребе, и зазвякали кандалы.

Я услышала русский голос:

— Она стыдится смотреть.

Я узнала голос. Вся кровь прилила мне к лицу. Я узнала голос моей бывшей подруги Фридман. Ее родители жили в Маймачане, она вышла замуж за офицера. Фридман с незнакомой какой-то женщиной рассматривала меня в дверной волчок. Мое сердце сжалось в стыде за Фридман. К двери то и дело подходили офицеры. Муж сидел, опустив голову. Отворилась дверь, ввалилась толпа офицеров и нас стали избивать. Фридман стояла сзади офицеров и улыбалась. Меня больно ударили по лицу, кровь брызнула из носа и из рассеченной губы. Муж стоял около меня, держа меня за руку, он не сопротивлялся прикладам. Я не плакала. Удар прикладом в живот лишил меня сознания.

…Бедный, родной мой! Что перенес он за дорогу в степи!.. Норбо и Гришка всю дорогу по Монголии до Троицкосавска везли нас связанными, а везли нас на уртонах, то есть мы ехали по сто верст в сутки, меняя лошадей у монголов. Мне не давали говорить с мужем. Бывало, улучу минуту, прижмусь к мужу, вытащу мясо, которое я крала для мужа, и положу его к нему в карман. Норбо не спускал меня со своих глаз — где я, там и он.

После избиения в день приезда я пришла в сознание вечером, все в той же фанзе. Муж положил меня на кан, гладил мои волосы. Он плакал, его нельзя было узнать, все лицо его было разбито. Но проснулась я потому, что за мною пришли. Меня вывели из камеры под руки и повели на двор, в соседнюю фанзу. В фанзе на кане сидели Норбо, Гришка, два незнакомых офицера и монголы.

Норбо приказал мне пропеть «Боже, царя храни». Я наотрез отказалась. Норбо быстро заговорил по-монгольски, Гришка стал развязывать мешок. Монголы распутали ремни и подошли ко мне. Я думала, что меня будут бить. Норбо велел встать на колени. Я встала. Мне связали ноги. На шею мне надели кожаный хомут с кольцом. Холодный пот выступил у меня по всему телу, я поняла, что ко мне применяют монгольскую пытку «бодиукыла», про которую я слышала еще в детстве. В кольцо на хомуте продели ремень, другой конец ремня привязали к связанным ногам и стали стягивать ремень таким образом, что голова моя загнулась к спине и пятки потянулись к затылку. Мне насильно стали раздвигать ноги, как можно шире. В ушах зазвенело, словно под самым ухом ударили в колокол. В потемневших глазах пошли красные круги, потом зеленые. Я второй раз в этот день потеряла сознание.

Пытку повторяли два раза. Обливали водой, приводили в чувство и снова тянули мою голову к ногам. Во второй раз я пришла в сознание на кане, на шубе Норбо. В комнате никого не было. Норбо лежал рядом со мною. Одежда была сорвана с меня. Негодяй брал меня в минуты, когда я была без сознания. Норбо сразу же ушел из комнаты, как увидел, что я очнулась. На его место пришел Гришка с монголами. Монголы встали в очередь за Гришкой.

Бедный, родной мой!

Меня втолкнули в тюремную фанзу. Муж спал на полу со связанными руками. Я не разбудила его. Все равно я не могла говорить, язык распух, я не могла даже проглотить воду, на шее синие рубцы от ремней. Только на другой день я все рассказала мужу. Бедный мой, родной! Я боялась, что он оттолкнет меня, но Василий прижался ко мне грудью, гладил головою мои щеки и утешал меня. Я вспомнила тогда стихи:

«Разве людям понять страдания?»

Больше я никогда не видела Норбо.

Норбо передал нас белым в Маймачане. Нас перевели из монгольской фанзы в троицкосавскую тюрьму. В тюрьме первым делом мне зашили губу и сводили меня в баню. Сейчас же после бани меня тщательнейше обыскали. Обыскивала меня Женя Барбет, моя старая знакомая. Она сделала вид, что не знает меня. Неподалеку, всего за несколько переулков от тюрьмы, был дом, в котором я родилась, был дом, в котором жил мой отец, лежал город, где прошла вся моя жизнь.

Больше я никогда не видела этого города.

Только потом я поняла все, через много времени, уже в Китае.

В первый же вечер в троицкосавской тюрьме нас построили на дворе. Была уже глубокая осень, заморозок. Нас было человек двадцать, среди нас было только две женщины — я и жена Лаврова. Нас повели к границе. Мы шли молча. У границы, неподалеку от Кяхты, на холме нас остановили. Мужчинам приказали рыть яму. Когда яма была вырыта, приказали раздеваться. Я стала тоже раздеваться. Ко мне подошел офицер Ионес и сказал тихо, чтобы я не раздевалась. Приказали встать около ямы. Я пошла за всеми. Тот же Ионес отвел меня в сторону. Я двигалась механически. То, что было моим «я», — отсутствовало. Раздался залп и стоны убиваемых. Раздался второй залп.

К Ионесу подбежал офицер Лютер, начальник тюрьмы, он крикнул шепотом:

— Идем!

Они взяли меня под руки и быстро пошли со мною в сторону.

Ионес зашептал мне:

— Иди, иди скорее!.. Тебя мы должны были расстрелять, но мы тебе даруем жизнь! Тебя обещал приютить китайский консул Сун. Мы сейчас проведем тебя за границу, там тебя ожидает слуга Суна.