Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

Чем больше любили мы своего милого историка, тем стыднее нам казалось предстать пред его многоучёными очами во всей жалкой скудости своих исторических знаний. Нам казалось, что даже самая деликатность относительно нашего общего любимца неизбежно требовала постоянных отличных ответов ему от целого класса. Но как ни интересны были его «лекции истории», как ни трогали они нашу фантазию и наше нравственное чувство, всё-таки огромное большинство нас было не в силах одолеть своею скудною памятью все многочисленные подробности событий, все имена и цифры, которыми кишел на всякой строке мелко отпечатанные страницы объёмистой всеобщей истории Смарагдова.

И вот для вящего утешения историелюбивого сердца нашего Михаила Александровича хитрые изобретатели третьей скамьи, Якимов и Ярунов, первые открыли остроумный способ плавных и безошибочных ответов из истории: раскрыли просто-напросто книгу и спокойно валяли по ней, даже не стараясь таиться от пристально устремлённых на них голубых близоруких очей Калиновича. Это изобретение вошло в моду так быстро и удачно, что даже прилежные ученики частенько стали не готовить уроков, уповая на остроту своих молодых глаз.

Калинович придвигал обыкновенно свой учительский стол вплотную к первой скамье именно с тою целью, чтобы быть ближе к нам и видеть лучше. Но увы! Это была одна тщетная иллюзия. Он не видел в сущности ничего и только обманывал сам себя.

На первой скамье, где мы сидели глаз-на-глаз с ним, читать было всё-таки слишком рискованно. Об этом толковалось у нас часто и предлагались разные средства, но всё неудачно.

— А хотите, я прочту завтра по книге? — вызвался я в одно из таких вечерних совещаний класса.

— Врёшь! Не прочтёшь! На первой скамье он сейчас увидит! — закричали кругом.

— А вот хотите, прочту? — хвастливо настаивал я.

— Как же, прочтёшь! — возразил с насмешкою Ярунов. — Небось после пятёрок не захочется на кол сесть… А уж он, брат, если раз попадёшь, не подарит тебе… Даром что добрый!

— А вот прочту! — упрямо твердил я.

— Ну прочти! Только учить теперь не смей, а то надуешь: на память будешь валять, а скажешь, что читал, — сказал Бардин.

— Я и учить нарочно не буду, хоть книгу спрячьте, — храбрился я.

Книгу действительно у меня отобрали и запрятали куда-то далеко.

На другой день, на перемене перед классом истории я торопливо забрался с Терновским в умывальню. Мы уговорились с ним заранее, и он с безмолвною поспешностью вынимал из кармана панталон кисточку и акварельные краски. Терновский славился у нас как искусный живописец. Он отлично нарисовал мне сепией и тер-де-сиеном на опущенных веках два чёрные-пречёрные глаза, выпученные, как у негра, с такими густыми ресницами, что их мог бы разглядеть издали даже слепой, и не только близорукий. Но этих запасных глаз совсем не было видно, когда я выпучивал на человека свои подлинные и такие же чёрные калмыцкие глаза.

Наступил урок истории, прозвенел звонок, и не успели стихнуть его звуки, как в классе появился наш любимец Михаил Александрович, небрежно играя, по обычаю, классным журналом, блестящим румянцем щёк, серебром пуговиц, лоском нового платья.

— Читайте молитву!

Молитва прочтена, стол тесно придвинут к первой скамье, класс шумно опустился на парты. Никто из товарищей ещё не заметил моей живописи. Я заранее знал, что меня спросят первого. Это была моя очередь.

— Шарапов 2-й, расскажите мне причины и события первой Пунической войны! — сказал Калинович, устремляя на меня внимательный взгляд.

Я смело опустил глаза и открыл книгу. Алёша проворно отвернул её на подходящей странице.

Как шумный водопад, неудержимо полились из моих уст готовые фразы учебника. Весь класс следил за мною по раскрытым книгам. Всем было ясно, что я не пропускаю ни одного слова, что я читаю, как на почтовых, одну страницу за другой. Калинович знал, что у меня прекрасная память, и привык к моим хорошим ответам. Но и его поражала эта слишком уж необыкновенная беглость ответа и слишком уж невозможная близость его к тексту учебника.

Он всё усиленнее и настойчивее впивался в меня своими слабосильными лазурными глазами, но на него настойчиво и смело глядели в ответ, не моргая, мои чёрные выпученные глаза, сработанные кисточкой Терновского, в то время, как под их безопасным прикрытием мои подлинные плутовские глазёнки бойко носились по строкам истории Смарагдова.

С первых скамей других рядов рассмотрели мои двойные очи, и мало-помалу тайна моего остроумного изобретения облетела весь класс. Отрывистые, с трудом подавляемые хихиканья слились наконец в один общий неудержимый гомерический смех.

Калинович, уже и без того подозревавший в моём изумительно блистательном ответе какую-то плутовскую проделку, при взрыве этого неожиданного смеха растерянно и досадно огляделся во все стороны.

— Это ещё что за гоготание? Конюшня тут вам или класс? — с негодованием крикнул он, вскакивая на ноги.

Алёша, только что собиравшийся перевернуть страницу, в ужасе захлопнул книгу и оттолкнул её в сторону, не сомневаясь, что разгневанный историк сейчас подлетит к нему. Но это пугливое движение его разглядели даже и близорукие очи Калиновича. В одно мгновение он был около нас и схватил преступную книгу.

— А! Так вот у вас какие шутки? Так за этим-то нежные братцы сидят рядышком, как сиамские близнецы. Хорошо! Отлично! Увидим, как ты теперь будешь отвечать! — кипятился он, весь багровый от гнева, прожигая меня насквозь своим презрительно-возмущённым взглядом.

Я стоял, немой как истукан, выпучив на негодующего учителя испуганные глаза, напрягая все свои силы, чтобы не моргнуть и не выдать тем своей последней и самой опасной тайны.

— Ну что ж стал, продолжай дальше! — насмешливо приставал Калинович, ни на мгновенье не спускавший с меня уничтожающего взгляда. — То как Демосфен на афинской площади ораторствовал, на почтовых нёсся, а вдруг и примолк.

Но я продолжал только одно: молча пялить на Калиновича свои виновные глаза, чувствуя с ужасом, что чем больше я стараюсь не моргнуть, тем чаще и настойчивее пытаются моргать против моей воли непокорные глаза, утомлённые этим неестественным напряжением.

— Ну что же? Даже до запятой не дошёл, а уж поставил точку? Ведь начатой фразы не кончил? — мучил меня неотвязчивый историк. — Ай да отличный ученик! Молодец! Недаром на красной доске! Недаром у меня всё пятёрки из истории получал!

Он говорил это как будто смеясь, как будто шутливо, но я чувствовал по нервной дрожи его голоса, по его глазам, полным невыразимого упрёка, как глубоко возмущён и огорчён он моим поступком. Теперь и мне самому моя глупая выдумка, затеянная ради забавы класса, казалась непростительною низостью против милого нашего общего любимца.

— Простите меня, Михаил Александрович, — пробормотал было я, растроганный укоризнами Калиновича до глубины своего глупого и доброго детского сердца. — Это я в первый раз… Это я…

Но тут слёзы подступили к моему горлу, глаза застлались горячим и влажным туманом, и мои размалёванные веки захлопали часто и бессильно, как крылья подстреленной птицы, падающей на землю. Калинович начал было мне в ответ гневную фразу, но остановился на полуслове, и будто не веря своим глазам, быстро придвинул своё лицо чуть не вплотную к моему лицу.

— А! Вот ещё что! — крикнул он, разражаясь неудержимым хохотом. — Вот этого я, признаюсь, никак не подозревал, что ты одарён двойным зрением! — Слова его потонули в неистовом взрыве хохота целого класса. — Остроумное изобретение, надо отдать честь изобретателю! — продолжал искренно смеяться Калинович, совсем забыв свой гнев. — Покажи-ка, покажи ещё раз свою живопись! В другой раз, пожалуй, во всю жизнь не придётся увидеть такой редкости.

Но мне нечего было теперь и трудиться показывать. Подавленный стыдом и горем, я стоял, безнадёжно опустив долу свои подлинные плачущие очи, не препятствуя никому свободно любоваться моими другими, акварельными очами, с идиотской смелостью выпученными на всех.

— Такое гениальное изобретение не должно быть забыто потомством! — насмешливо сказал Калинович. — Нужно поделиться им и с другими, например, с инспектором Густав Густавычем, пойдём-ка со мною к нему, любезный друг! Он лучше моего оценит твоё художество.

При этих словах Калинович крепко схватил меня за руку и при общем хохоте класса повлёк за собою. Я шёл за ним как автомат, не думая, не понимая, не поднимая глаз. И вот опять неистовый взрыв хохота. Что ж это такое? Робко и беспокойно вскидываю я исподлобья глазами: кругом меня всё синие вицмундиры с серебряными пуговицами, всё знакомые строгие физиономии учителей. Но теперь они совсем не строгие. Теперь даже желчное худощавое лицо грозного латиниста весело прыгает со смеху. Теперь даже ужас наводящий красный немецкий нос нашего нового инспектора Шлемма сморщился в такую забавную гримасу, и на нём так потешно прыгают оседлавшие его золотые очки.