Царь Сиона - Карл Шпиндлер

Не поднимая глаз, Ринальд мрачно ответил:

— Ты еще не видывал горя, друг Ротгер.

— Ого! Жестоко ошибаетесь! Во-первых, я не знал своей матери, во-вторых, мне решительно ни в чем не везло на чужбине, разве на одну работу, в-третьих, однажды у меня украли все мои пожитки, и я должен был бродяжничать в течение шести месяцев, пока мне не помогла одна душенька, в-четвертых, я хотел бы быть важным барином, но никак не могу этого достигнуть; в-пятых, у меня сумасбродный отец, к сожалению, не имеющий ни гроша и с головой потонувший в долгах, вот и теперь я его разыскиваю везде и всюду, но никак не могу найти. Последняя моя надежда была встретить его «На Виппере» — ну, что ж, мало вам всех этих бед?

— Но ты все-таки не просидел в тюрьме в течение шестидесяти двух недель, и во всяком случае тебе не приходилось испытывать самой низкой измены со стороны единственного на свете существа, которому ты имел глупость свято верить.

— Нет, слава Богу! Действительно, странно, что я еще никогда не попадал в тюрьму; ну, а что касается баб… нет… что-то не могу вспомнить, чтобы я хоть одной женщине дал время мне изменить.

— Будь же и впредь также беззаботно счастлив, легкомысленный сын сумасбродного отца! — с горечью воскликнул Ринальд. Но вот я свободен, свободен! Одно это слово наполняло все мое существо, звучало в душе небесной гармонией, когда я оставлял свою темницу. Мне приказали явиться к епископу, совершенно не знакомому мне человеку, чтобы поблагодарить его за мое освобождение. Я возмутился, но все-таки повиновался этому приказанию, надеялся найти в епископе человека, к которому я мог бы привязаться, как к отцу родному, хотя и оттолкнувшему меня, но все же единственному на земле человеку, имевшему смелость оказать мне свое покровительство. И словно кающийся грешник пришел я в Дюльмен, вошел во дворец епископа и увидел на стене… о проклятие, о ужас!., портрет моей возлюбленной! Дрожа всем телом, я спросил кастеллана, каким образом портрет этот попал в Дюльмен, но он только сатанински улыбался, — и я понял все: я вспомнил слабости Вальдека, увы слишком хорошо всем известные!

Я немедленно убежал и теперь не хочу больше никогда видеть ни этого тирана, ни священника, ни эту женщину, так низко павшую. О, если бы я мог уничтожить весь мир, со всей его бездной горя и вероломства!

Ринальд даже заплакал от злобы. Хозяин «На Виппере», смеясь, возразил:

— Все в жизни одна лишь комедия, мой милый друг (си?) Богу одна только комедия. И не стоит убиваться из-за того, молодой человек. Пусть волнуются другие, сколько их душе угодно, но я, — взгляните лишь на мое упитанное тело, и вы убедитесь, что оно само по себе лучшее доказательство моих слов, — я никогда никакого горя не принимал близко к сердцу. Ха, ха! И какая бы беда со мной не случилась в будущем, уж я ей не поддамся.

Ринальд поднял свои большие глаза на видимо рисовавшегося оратора.

— Ты, верно, родился не в этих стенах? — медленно спросил он.

Трактирщик, смеясь, покачал головой:

— Вы так хорошо говорите на нашем языке. Разве вы чужой в стране, что спрашиваете меня об этом? Нет, я родился не здесь: тут только умирают. Я сын честных бюргеров из Мюнстера и хозяйничаю здесь очень недавно. У моего отца был дом в Зальцгассе; теперь этот дом — собственность моих кредиторов. Мой отец был господским портным; я же успел выучиться только класть заплаты. У моего отца, кроме дома, была еще и одна жена; у меня их было две: одна хуже другой. У моего отца был только один сын и, к сожалению, он остался в живых; у меня была масса детей и все умерли, равно как и их матери. Работа была мне в тягость, но я любил балагурить, и дело дошло до того, что скоро никто не хотел больше давать работы веселому Гелькюперу. Но не умирать же с голода из-за этого! Сперва я тунеядствовал, затем, как и многие другие бедняки, примкнул к бунтовщикам. Наконец, я стал последователем Берента, и тем более яростным, чем больше глупостей он говорил; а другие приверженцы «нового» и «новейшего» учений кормили меня за это.

— Как! — воскликнул пораженный Ротгер. Вы стали перекрещенцем, друг Гелькюпер?

— Господи, Боже мой, отчего же нет? — возразил, смеясь, хозяин «На Виппере». — Что значит для меня название, раз сущность дела меня вовсе не касается? В моих глазах жизнь лишь кукольная комедия. Лишнее пятно на старом сюртуке, — что ж из этого? Глупость неистощима: ну, и я тогда же… Сначала дело шло хорошо. Не успели заключить гнилой мир, как снова началась война. Роттман стал проповедовать перекрещение, необходимость новых порядков и равномерное распределение имущества. Мы кричали «виват!» и угощались на славу. Лютеране были недовольны, а католики и пикнуть не смели. Весело было!

— Хорошее веселье! — бормотал Ротгер. — Мой отец из-за всех этих историй сошел с ума и странствует со своими проповедями по всей стране, стараясь свести с ума других.

— Кто же виноват, — продолжал насмешливо Гелькюпер, — что ваш отец относится серьезно к этим глупостям? Пока я кричал и возвещал о «Новом Иерусалиме», я смеялся исподтишка. Все это — ерунда! А все же, благодаря ей, я могу существовать, чего же вам более?

— Мне кажется, что тут не одна только ерунда, — серьезно произнес Ринальд. — А что же было дальше? Я после своего заключения точно вновь родился. Весь мир как-то чужд мне.

— Что ж, вся эта история продолжалась самым глупым образом. Магистрат, раньше во всем шедший наперекор епископу, теперь, не в силах справляться с новой ересью, смирился и попросил у епископа помощи; он, пользуясь преимуществом своего положения, в свою очередь, начал издеваться над магистратом. Он не захотел даже слушать многочисленных просьб магистрата о помощи, пока перекрещенцы не будут выгнаны из города. Магистрат не на шутку взялся за дело, и я уже побаивался; но, к счастью, это продолжалось недолго. Стоило нам только раз ночью поднять страшный шум на улицах и пустить в ход оружие, как магистрат уж смирился перед нами. Был заключен договор, гласящий «о полной свободе веры». Но разве это не кукольная комедия?

— Да к тому же и очень противная! — сказал Ротгер, а Ринальд мрачно прибавил:

— В этом кроется больший смысл, чем ты думаешь. Это свободные веяния нового века, которые никому не удастся подавить.

— Мне это недоступно, — со смехом произнес Гелькюпер. — А впрочем, я знаю только то, что Роттман и его приверженцы взяли верх! Гессенский ландграф прислал лютеранских проповедников против «тысячелетнего царства», но мы запретили им проповедовать. Епископ прислал францисканца, ратовавшего за католичество; этого мы прогнали вместе с лютеранами. Наконец, господин фон Вальдек на последнем земском сейме объявил городу войну, разыгравшуюся со всеми ее ужасами. Смешно было глядеть, как старые калеки стали уходить, точно на родине им уж нельзя было доживать остаток своих дней. Жаль только, что они захватили с собой свои деньги, а епископ в деревнях огнем и мечом добился того, что народ опять перешел в католичество. Поэтому и ваш отец убежал из Варендорфа, господин Дузентшуер, а ему было бы лучше сидеть тут «На Виппере», как вы и предполагали, чем попасть в плен к епископу.

— Ужасное безумие! — вздыхая, проговорил Ротгер со стиснутыми кулаками. Ринальд же сказал:

— Добровольные мученики всегда были предвестниками победы. Новый мировой порядок именно в Германии должен распространиться по всем странам и повсюду прочно укорениться. Так я себе это и представил, одиноко томясь в нимвегенской тюрьме.

С трудом сдерживая смех, Гелькюпер возразил:

— Вы, господин, ученый и верующий: это именно так или что-нибудь в этом роде, но я ораторствовал в Мюнстере в пьяном виде, попал в драку, во время которой ранил к несчастью, цехового старшину Штульдрегера. Хотя я тоже получил шрам от Леонгарда Прика, бросившегося на меня с ножом, но все-таки счел нужным на некоторое время оставить город, потому что Штульдрегер — шурин мстительного магистратского судьи Виндемоллера, врага всех перекрещенцев. Первые шаги мои были направлены к Випперу, и я пришел как раз вовремя: старый хозяин этой корчмы был при смерти. Он издыхал, как кот, вон в том углу, где теперь спит недавно пришедший сюда человек, впрочем он, по-видимому, проспит до Страшного Суда.

Приезжие посмотрели в мрачный угол, где на куче сухих листьев спал человек, укрывшись с головой косматой шкурой. Гелькюпер продолжал:

— Итак, хозяин умирал, а я, жалея его, опустил ему голову пониже, чтобы ускорить конец. Потом я похоронил его у забора и таким образом хозяйничаю теперь вместо него и буду хозяином до тех пор, пока мои доброжелатели из Мюнстера не придут за мной.

— Это не так-то скоро будет, — усмехнулся Ротгер. — Магистрат опять опомнился и собрался с силами; перекрещенские проповедники выгнаны из города.

— Это верно, мой мудрый парень, — улыбаясь, возразил Гелькюпер. — Но народ привел их в тот же день обратно через другие ворота. Это несомненно, и если мои вести верны, то сегодня или завтра будет конец сопротивлению мудрого магистрата. И да здравствует тогда братство и равенство! Помереть со смеху, не правда ли! Одна душа, одно тело, один союз праведных, одно царство избранных будет на земле! Ха, ха, ха!