Красная каторга: записки соловчанина - Михаил Никонов-Смородин

Мы остановились немножко перевести дух. В котомках за плечами у нас было порядочное количество груза. Пильбаум продолжал:

— Там живут отдельной группой изолированные попы и епископы. Работать их не заставляют. Впрочем, для самообслуживания им немного приходится работать: колка дров, доставка воды, варка пищи, уборка помещений. Живут они не плохо. Посылок им шлют до черта. Но держат строго, никуда не отпускают и к ним никого не пускают. Полная изоляция.

— Там же недалеко живут эти, как их? Христосики…

— Эго, вероятно, имяславцы. Те, что отвечают «Бог знает».

— Ну, да, они. Церемонятся с ними, — сказал он, прибавив безо всякой нужды грубую брань.

Мы подходили к питомнику, уже виден свет из главного дома, где жил Туомайнен.

— Хорошее тут житье, — сказал Пильбаум, стараясь рассмотреть мое лицо. — Отсидим тут свой срок спокойно и опять вернемся домой. Конечно, если удачно ускользнуть отсюда, можно и не сидеть.

Я понял куда гнул комсомолец и не преминул осудить безумцев, мечтающих о побеге из этих благословенных мест. Разговор у нас принял совсем дружеский тон.

— Вы, Пильбаум, когда отсидели первую трехлетку, возврашались в Москву?

— Ну, да, в Москву, — ответил Пильбаум, крепко выругав посадивших его вновь на три года.

— Неужели ваш приятель, секретарь Сталина, не мог помочь вам выбраться из лагеря?

Пильбаум помрачнел.

— Да, вот попробуйте их убедить, будто ГПУ садит иногда ни за что. Не верят, сволочи. Придется опять полностью три года бухать.

— Я все же не понимаю. Пусть даже не верят. Но в порядке частной амнистии разве нельзя освободить? Стоит только Сталину написать на уголке дела «освободить» и кончено.

Пильбаум отрицательно качает головой.

— С ГПУ не так просто разговаривать. Конечно, написать он может, и освободят. Но после хуже будет освобожденному. ГПУ не любит, чтобы совали нос в его дела. Хотя бы и Сталин.

Я забегу немного вперед в рассказе об участи каторжного духовенства. Спустя года два после разговора с Пильбаумом, я встретился в очень удобной для откровенных разговоров обстановке с Борисом Михайловичем Михайловским. Он рассказывает:

— Пришлось мне и на Анзере побыват. Ревизию, так сказать, производил.

— Ну, как там поживают голубые песцы?

— Песцы то поживают. Что ж им не поживать? Пильбаум их сначала подкармливал, чтобы приучить к определенному месту. Но это — именно только подкормка. Кормятся же они сами, охотясь за мелкими зверьками на острове. Но вот, что было удивительно: песцы, наконец, совсем перестали приходить на подкормку. И вот, знаете, выяснил я отвратительную вещь. Пильбаум о ней молчал. Начальник тамошнего Анзерского отделения ему приятель. И не в интересах Пильбаума было делать приятелю своему неприятности, рассказывая об этой отвратительной штуке.

— В чем же дело?

— А вот сейчас. На Анзере, как вы знаете, мрут в большом количестве инвалиды и «леопарды». Анзер, ведь это не только соловецкая мертвецкая, а туда шлют своих инвалидов «на загиб» все командировки и отделения на материке. Братские могилы там полны трупами. Подвозят трупы в ямы каждый день, и, конечно, всю зиму эти полные трупами ямы не закапываются. Вот представьте себе такия ямы, наполненные голыми, застывшими трупами. Кругом бегают песцы. Что им искать мышей и всякую прочую мелкую живность, коли тут столько человеческого мяса?

Я припомнил разговор с Пильбаумом и его мимолетное упоминание о трупах обголоданных песцами.

— Да, так вот и я с этими трупами попал в аховое положение, — продолжал Михайловский. — Писать об этом официальный рапорт — заводить врагов — в нашем положении на приходится. Доложил так, на словах, Каплану. Тот покрутил носом, да и промолчал. И все.

Я начал расспрашивать Михайловского о православных иерархах, изолированных на Анзере.

— Жили они, в общем, ничего. Бороды и волосы свои опять отрастили. И ведь вот — представьте себе: там же на Анзере жила группа «имяславцеве», тоже изолированных. Мужики серые. Их не тронули, не остригли. А они, «имяславцы», все были с длинными волосами и бородами… Но иерархов остригли, несмотря на то, что жили они совершенно изолированно… Для издевательства. Потеху себе из стрижки устроили.

Помолчав, Михайловский продолжал:

— Вот как об этом мне рассказывал монах Инокентий, инструктор-рыболов на Анзере. Пришел, видите-ли, почти полностью весь отряд Анзерской охраны. Ротные, взводные из надзора. Иерархи, конечно, ничего не ожидали. Жили себе в тишине. А тут вдруг этакое столпотворение. Ругань, конечно, висит в воздухе. Разумеегся ругаются и в Бога, и в Богородицу, и в крест, и во все святое с особыми вывертами. Никто из иерархов не пожелал подходить к стрижке «по очереди». Тогда их просто начали грубо хватать и стричь. С митрополита Петра, собственно, начали. Напрасно Петр со слезами пытался увещевать насйльников — ему отвечали смехом и отвратительными остротами. Схватили его. Ожидали, конечно, сопротивления. А в помешении стоит мертвая тишина. Только ругатели измываются. Конечно, Петр в бессилии сел. Еще раз обратился к своим мучителям, пытался их усовестить. Да разве чекисты люди? В душеможет быть иные из этих хулиганов трусили, но фасон чекистский держать надо. Хохочут, ругаются, насвистывают. Так и стригли всех.

— Где-то теперь они? — спросил я. — Ведь их хотели отправить на остров Хе в устьях Оби?

Да, туда за Пустозерск еще. На край света. Плохо им там будет. Здесь на Соловках с открытием навигации они получали посылки, да и на деньги можно было купить что угодно. Теперь уже не то. В розмаге и в ларьках хоть шаром покати. Голод скручивает всех. НаСоловках иерархи, какими-то невыясненными чекистами путями, сносились с паствой помимо чекистской цензуры. А там, на севере, уже все обрывается. Такой полной изоляции, как на острове Хе, никакая советская тюрьма не даст.

Настали суровые времена. Темные силы стремились уничтожить и вырвать с корнем православие. На каторге духовенство слилось с серой массой, вместе с ней несло тяжкий крест страданий до безвестной братской могилы или инвалидной смерти в рассрочку. Помощи ждать неоткуда: все связи порваны, а возможности избавления уничтожены.

На долю первоиерарха митрополита Петра, может быть, не выпало испытать всю тяжесть трудового физического угнетения, но духовное угнетение, но надругательства он испытал более, чем кто-либо. Еще в Соловках он, тоскуя о разрушении веры в народе, с горечью говорил союзникам:

— Был русский народ богоносцем, а теперь его сделали богопоносцем.

Решимость митрополита Петра не вступать ни в какие компромиссы с властью темных сил была общеизвестна в кругах концлагерного духовенства. И вот все же, истощив все средства использовать первоиерарха в своих замыслах против Церкви, темные силы его убили.

Вечная память стойкому борцу и мученику. Церковь еще не оскудела твердыми людьми и, омытая кровью бесчисленных мучеников, воспрянет вновь свято неизменною. В эти дни отчаяния и скорби свет, мучениками Церкви зажженый, ярко светил во тьме для всех, сердцем обращающихся к его живоносному источнику.

VIII. ТУФТА

1. ПЕРВОМАЙСКАЯ ТУФТА

Тундра и холодное море окружают Соловки и откуда бы не веял ветер — он всегда холодный. Шапка небосвода кажется совсем нахлобученной на, словно болезненные, соловецкие леса. Зимнее солнце только в редкие дни покажется над горизонтом на полчаса и опять, после его захода все тот же полусвет.

Весна наступает сразу. Цепь зимних дней кажется бесконечной в своем мутном однообразии и когда она неожиданно кончается долгими полярными солнечными днями — все оживает и действительно пробуждается от зимнего сна. В лесах из-под снега начинают топорщиться, заросшие брусничником и мхом кочки, на льду залива появляется вода. Недолго держится и лед. Поднимет его высоким приливом, затрещит он, начнет ломаться, если случится ветер — лед уносит в открытое море.

В этом году весна началась с раннего дождя. Снег рухнул, вместо кочек появились целые зеленые поляны. В Кремль вернулись чайки и выгнали зимовавших там черных воронов обратно в леса. К нам на острова прилетели большие серые утки — гаги, они кладут яйца, величиною более куриных, в гнезда, выстилаемые ими своим теплым и нежным пухом, так ценимым на рынке.

У нас, на островах, весенняя лихорадка: надо запасти корма для питомника на время ледохода, запасти пресной воды. Высокая костлявая фигура Михайловского показывалась всюду по островам. Он стряхнул с себя боязнь ожидания ареста и теперь с головой ушел в работу. Зверовод — весельчак Заська Шельмин — большой любитель гармошки, уже не пиликал на ней, как обычно, по вечерам. Был объявлен весенний «ударник» и шла сумасшедшая работа.