Кинжал и яд - Жюльетта Бенцони

— Теперь ты сам можешь оставаться в этой конуре, а мы туда больше не войдем! — крикнула она.

— О мадонна! Что скажет сеньор Франческо?

— Пусть говорит, что хочет, мне на это плевать. Если ты донесешь ему, клянусь, я тебя убью! И это так же верно, как то, что меня зовут Беатриче!

После долгих переговоров, в которых принял участие и безмерно счастливый Олимпио, было решено, что обе женщины обязуются не выходить за ворота замка — когда же Ченчи вернется, они должны будут занять прежнее место в тюрьме. Слава богу, он никогда не задерживался в Петрелле надолго.

Для несчастных узниц наступило некоторое облегчение, между тем Олимпио с каждым днем все больше мрачнел.

— Так не может продолжаться, сеньора, — однажды сказал он Беатриче. — Вы не должны провести свою юность в этом зловонном каземате! Почему бы вам не бежать?

Но Беатриче печально покачала белокурой головкой.

— Не думаю, что мне это удастся. Я могу сделать только одно: отправить письмо Святейшему Понтифику и поведать ему о нашей бедственной жизни. Пусть папа прикажет сеньору Ченчи (она уже не могла заставить себя называть его отцом) отправить нас в монастырь. Надеюсь, папа нам в этом не откажет. Но мне нужен верный человек. У тебя есть такой?

Олимпио на секунду задумался.

— Да, это Марцио Флориани по прозвищу Каталонец. Мы с ним вместе сражались при Лепанто и стали почти братьями. Я могу рассчитывать на него, как на самого себя. Он отвезет ваше письмо в Рим и передаст секретарю Его Святейшества кардиналу Сальвиати.

— Тогда я дам тебе еще одно письмо — для моего брата Джакомо… Я тебе очень благодарна и никогда не забуду того, что ты сделал для меня…

Но слова уже не значили ничего. Олимпио был стократ вознагражден тем, что Беатриче в первый раз ему улыбнулась.

В сердце Беатриче расцвела надежда, однако сама судьба ополчилась на несчастную девушку. Кардинал Сальвиати получил письмо, но счел неразумным беспокоить Святейшего Понтифика по такому ничтожному поводу, как желание двух женщин удалиться в монастырь. Он послал одного из своих служителей к Франческо Ченчи, который вновь находился в больнице Сан-Джакомо, с приказом отправить супругу и дочь в женский монастырь Монтечиорьо.

Выслушав это распоряжение, Ченчи притворился, будто глубоко раскаивается, обещал сделать все, что от него требуют… и выманил у посланца папы письмо Беатриче. В тот же вечер он устремился в Петреллу, где его приезд поверг всех в несказанный ужас. Однако на сей раз главная опасность угрожала Беатриче.

Отец и дочь стояли друг перед другом: она держалась прямо и гордо, пытаясь скрыть охвативший ее безумный страх, а он сопел, будто разъяренный бык, и глаза у него налились кровью.

— Беатриче, — произнес Франческо, пытаясь с трудом сохранять хладнокровие, — ты писала в Рим…

— Я? Нет.

— Беатриче, ты обвинила своего отца…

— Это неправда!

— Разве это письмо отправлено не из Петреллы? И это не твой почерк?

И Беатриче с ужасом узнала свое письмо, зажатое в грязных пальцах Франческо Ченчи. Мертвенная бледность покрыла ее щеки, она попятилась, но Ченчи уже ринулся на нее. Свалив дочь на пол ударом кулака, он схватил плеть из бычьих сухожилий и принялся хлестать ее с таким остервенением, что на руке, которой она пыталась укрыться от ударов, клочьями повисла кожа. Сжав зубы, девушка сдерживала крик, однако боль оказалась такой невыносимой, что она лишилась чувств.

Видя, что Беатриче лежит неподвижно, Ченчи прекратил избиение и, взвалив ее на плечо, словно мешок, направился в подземный каземат, куда свет — вернее, жалкое его подобие — проникал сквозь узкую щель на уровне земли. Щель эта выходила на задний двор, покрытый нечистотами, поскольку на четвертом этаже находился деревянный балкон с железными прутьями, где было устроено отхожее место. Задний двор вплотную примыкал к неприступной скале, служившей одной из стен замка, поэтому спуститься сюда можно было только по веревочной лестнице. В эту темницу и отнес отец бесчувственное тело своей дочери.

Беатриче провела здесь три дня, и Франческо Ченчи сам заботился о ее пропитании — ежедневно приносил ей кружку воды и кусок хлеба. На четвертый день Лукреция увидела, как Беатриче входит в их комнату. Это была неузнаваемая Беатриче — покрытая рубцами и запекшейся кровью, ужасающе грязная и ослабевшая настолько, что с

трудом передвигала ноги. Однако гордость ее осталась несокрушимой, и в глазах сверкала дикая ненависть. Взглянув на мачеху, она еле слышно прошептала:

— Сеньор Франческо дорого заплатит мне за это… Я убью его!

— Беатриче, Беатриче, ты сама не знаешь, что говоришь! — запричитала робкая женщина. — Ты больна, тебе нужно лечь. Я буду ухаживать за тобой, но только не говори такие страшные вещи! Ты погубишь свою душу…

Едва она успела вымолвить эти слова, как в дверь тихонько постучались. Открыв, она в изумлении попятилась: на пороге стоял Олимпио с корзинкой в руках. Даже не посмотрев на Лукрецию, он направился к Беатриче и устремил на нее взор, полный ярости и муки.

— Это чудовище, сеньора! — с силой произнес он. — Такой человек, как он, недостоин жить на земле!

— Ты пришел, чтобы сказать мне это? — высокомерно спросила девушка, ибо гордость ее безмерно страдала от того, что ее увидели в подобном состоянии.

Покачав головой, Олимпио указал на свою корзинку.

— Нет. Я просто подумал, что вам нужна хорошая пища. Здесь у меня цыпленок, сыр, фрукты, хлеб и вино. Вы должны поесть как следует — иначе вам будет трудно сражаться.

Бледная улыбка появилась на бескровных губах Беатриче.

— А ты полагаешь, что я намерена сражаться?

— Вы не можете не сражаться. Вы слишком горды, слишком благородны, чтобы терпеть такое. И еще я подумал, что если вам понадобится надежный человек, верный слуга… вот я перед вами!

Беатриче смерила его долгим взглядом, словно бы взвешивая на весах это предложение. Впервые Олимпио словно вышел из серого тумана, которым для знатной девушки были окутаны все, кто не принадлежал к ее кругу. Она оценила его умное лицо, мускулистое тело, исходившую от него энергию. А еще она ясно увидела безграничную преданность, страстную любовь в карих глазах, которые вдруг показались ей прекрасными. Машинально Беатриче протянула ему исхлестанную руку, и он, встав на колени, бережно прикоснулся к ней губами.

— Спасибо, — просто сказала она. — Спасибо от всего сердца. Я не забуду, Олимпио…

Лукреция молчала, ощущая какой-то смутный страх, и лишь переводила взор с Олимпио на Беатриче. Она не вполне понимала, что происходит, но чувствовала, что заключенный на ее глазах союз сулит нечто ужасное.