Грозное время - Лев Жданов

Первое, как и следует по чину, духовенство откликнулось. От лица всех заговорил болезненный, хилый митрополит Афанасий:

– Велико смирение государево! И правда его царская перед королем велика есть! Больше, как сказано государем, ничего уступить нельзя! Пригоже стоять за те города ливонские, которые отнять думает коруль у царя. Если же не стоять царю за те города, то они укрепятся за Литвой и разорение оттуда пойдет церквам православным, которых много в Ливонии. Не одному Юрьеву притесненье начнется. Пскову да Нову-городу теснота станет великая, и в иных городах торговля для русских торговых людей затворится… В ливонские города коруль – неправдой вступился. Пока Русь на Ливанов не пошла, литовцы и думать не могли взять земли ливонские… А Ливонская земля от прародителей, от Ярослава Владимировича – искони русская. И наш совет государю: за те города и земли стоять. А как стоять? – в том его государская воля, как Бог вразумит. Нам должно за него Бога молить, а учить – непригоже…

Царевич Саин Бекбулатович, как первый в Думе, отвечал от лица бояр, окольничих и приказных людей, у которых голоса были опрошены в свое время, на совещаниях особых.

– Царь-государь! Как Бог и ты рассудишь! А нам сдается: нельзя и пяди земли уступать! Если у Полоцка Заречье Литве отдать – в осаде город учинится. По сю сторону Двины, в Полоцком совете – все худые места, а лучшие по-за Двиною. Стоит в годы мирные литовцам за рекой новый город поставить, – и возьмут наш город враги, если сызнова брань начнется! Также и в Ливонии – нельзя ходу давать королю. Лучше тебе, государю, не давать врагам часу рать большую созвать, не мириться с корулем на высоком безмерье его. Пока Руси Бог удачу пожелает, – потоль и не пропускать ее. А еще по всем вестям: с цесарем германским у польского короля брань идет, недосуг теперь ему. И помощи Польша Литве не подаст. По всем этим делам: мириться царю с королем непригоже. А нам всем – за государя головы свои класть, видя надменность и высость короля… и на Бога надежду держать надо. Бог гордым противится. А нам как показалось, так государю мы и являем мысли свои…

Все с поклоном отступили. Один дьяк государев ближний, Иван Висковатов, впереди стоит, хочет слово сказать.

– А! Не согласен, видно, со всеми? Ну, говори, Михайлыч: что надумал? Ты человек не глупый… Висковатый, и то сказать!

– Согласен и я со всеми, государь,… Да одно, ин, прибавлю: чтобы не сразу разруху мирным задиркам учинить, и так можно бы положить: пусть на перемирие согласится круль Жигимонт. Да пусть войска свои из Ливонии повыведет… Да пусть не мешает государю нашему всевать германов неверных, изменников… Да не помогал бы им, если года выйдут перемирные… Тогда не надобно и ждать от круля, чтобы уступал он нам то, на что сам прав не имеет…

– Да, умно! – улыбнулся Иван. – Тех же штей, да пожиже влей… Не он даст, мы сами возьмем… Любо бы… Да, лих, не захочет.

– Бог да ты, государь, – про то знаете. А я свою мыслишку холопскую сказал, как крест целовал: всю думу но правде свою говорить.

Заговорили, наконец, торопецкие и луцкие помещики, вызванные в качестве «сведущих людей».

Из густой, нарядной толпы всадников, увешанных оружием, выдвинулся один, старейший по годам и влиянию между всеми.

– Царь-государь! Мы, холопы твои, за одну десятину земли повета Полоцкого да Озерищенского головы свои сложим. Без той земли нам не жить! Отдашь их – нам в Полоцке так и помирать тощими, от врага запертыми… Вот мы сейчас на конях сидим. Так за государя с коня и помрем, на врагов кинемся. Пусть прикажет лишь… Государя нашего перед крулем правда. По-нашему: за Ливонские земли государю стоять крепко, а мы, холопы его, на государево дело и службу – все готовы! Да живет великий государь на многая лета!

И грянуло, прокатилось «Многая лета!» – по широкой многолюдной площади.

Дворяне и дети боярские – то же сказали, что и все.

– Челом бью Земле за совет и за пораду… Знаю думу всенародную. А там – тому быть, чему Господь присудит! – с поклоном, громко, сверкая глазами, словно помолодевший сразу, произнес Иван.

Грянули колокола. Царь вернулся сперва во дворец Кремлевский, а потом и в свою «опричную Слободу»… А люди выборные земские разъехались по своим углам, гордые тем, что им делать пришлось, полные смелых надежд и светлых ожиданий.

Воспрянул царь после решения всенародного, думского. Не ошибся он в Земле! Напрасно ему шептали, что бояре казнимые успели в народ забросить зерна недоверия и нелюбви к царю… Земля чует, что не во вред ей ведет царь-кормчий ладью государственную…

А в этом кроется и утешение, и сила огромная для измученной души Иоанна. Народа, любви народной терять бы он не хотел.

В покое своем, в Слободе, сидит Иоанн и толкует с послом «большим», отправляемым на Литву – с Колычевым-Умным. Последний наказ ему дает, как дело вести, чего держаться, чего избегать, чего требовать.

Почтительно склонясь, стоит Колычев и слушает отрывистую, усталую, но властную речь Иоанна, который все старается припомнить, все предугадать, как глубоко понимающий дело и знающий людей человек.

– А еще, ежели к случаю будет, брату нашему Жигимонту помяни: это ли брата правда, что ссылается со шведским против нас? А и чести своей круль не бережет: пишется шведскому брату равным. Ну да то его дело, хотя бы водовозу своему звался братом. Его воля… А какая в том правда, что пишет круль нам, будто Лифляндская земля – его вотчина, а шведскому отписывает: вступился-де он за убогих германов, за повоеванную, опустошенную землю. Письма его мы те довольно видели. Значит, то не его земля выходит! Помни…

– Запомню, государь.

– А еще: епископы и паны литовские затеяли неудобную гордость! Раней боярам нашим писали и братьями нарицались с теми. А ныне отцу митрополиту пишут, с ним ссылаются, когда митрополит у нас на Москве в такой же чести, как и братья наши, цари венчанные… Так пригоже ли подданным – митрополиту братьями писаться…

– Понял, государь.

– Да еще, воеводы литовские – перемирие то и знай нарушают… А иные и более того. Как мы Тарваст взяли, так Троицкий воевода ихний к боярскому сыну нашему… Как его?

– К князю Кропоткину…

– К нему, к нему… Грамоту зазывную подослал: князек бы от службы нашей отступился, ради нашей царской жестокости… К литовцам бы перешел… А это совсем негоже. Мечом воюй; а подсылы слать – не к чести крулевской.

– Вестимо, государь…

– Да стой, молчи! Мало того! Собаку – Козлова, отъезжика нашего, круль к себе приблизил, к нашему величеству послом посылал… И тот, собака, грамоты зазывные привез и передал боярам нашим главным… Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину, Ивану Петровичу Челяднину… Так вот они ответы бояр моих верных на те грамоты… Пусть читает да почесывается. Отобьет у злобного литвина охоту – бояр наших переманивать!

Иван подал Колычеву грамоты, подписанные теми боярами, которых перечислил сейчас. Но составлял те гордые, полные брани ответы – сам Иоанн, перехвативши письма Сигизмунда. И, конечно, напуганные бояре – все подписали, еще от себя яду прибавили, только бы оправдаться от подозрения в соучастии с Козловым, соблазнявшим их к отъезду… Кой-кого, кто понужнее был, – простил Иван, а с остальными по-своему расправился… Вспомнив об этой расправе, быстрее заговорил царь:

– А если вопрос будет: за что государь казначея своего, Тютина, и князя Щенятю, Петра, и троих Ростовских князей, да Ряполовского Димитрия с Турунтаем Пронским и с Куракиным Булгаком казнил? – скажи прямо: «За это, за самое! За письма зазывные, за измену ихнюю… Что хотели земле изменить эти бояре…»

– Так и скажу, государь…

– Так и скажи. Или мы изменников своих казнить не вольны стали? Вон Вероникина изымали у поляков, что он нам, помимо воле нашей, письма писал, службу предлагал клятвопреступную: круля обещал извести… Литовцы его казнили же? Так и мне не закажет никто.

– Помилуй, государь, кто посмеет?

– Были охотники! Ну да дело надо… Про Киев сказать можно, он-де искони вечная вотчина наша… от великого князя Владимира. Нам ею и владеть. И еще скажи: мы у его братской чести ничего не убавляем, а брат наш в грамотах своих пишет наше царское имя не сполна. А его все государи пишут, которые и повыше будут круля… Бог нам дал его… Сам ведь знаешь, какого мы колена?

– Знаю, государь! Август-кесарь, всею вселенною возобладавший, имел брата Прусса и на берегах Вислы его постановил… До самой реки, до Немана. То и есть Пруссия ныне. А от Прусса – четырнадцатое колено, гляди, и до государя великого, до Рюрика, прадеда твоего, государь…

– Так, так… Все ты и выложи им… Да, вот еще… Если спросят ненароком: куда государь зимою из Москвы вон ездил, в запрошлой зиме? И опалу за что на людей клал? И что такая у вас за опричнина? И для чего приказал на Москве государь поставить себе двор за городом, на Арбате да на Петровке? Что скажешь, а?