Медвежий ключ - Андрей Буровский

Уйти в лес прямо сейчас? Не стоило… То есть не так уж опасно — от мелкой стаи волков Танька отбилась бы, от крупной залезла бы на дерево. Но совершенно не хотелось приключений, а снег продолжал падать, и Танька знала — он будет падать еще дня два или три. Может быть, и перестанет ненадолго, но потом ведь все равно снова пойдет, и будет падать и падать. Лучше выйти из деревни под утро.

Впрочем, есть у нее в Разливном и еще одно старое дело… Танька надела лыжи, на них прошла до хорошо ей памятного дома. Ей показалось, что дом просел, и девушка какое-то время соображала, в чем дело — она ли выросла, или правда дом не чинили, не подправляли, и он просел? Ни к чему не придя, Танька толкнула калитку, легко добежала до дома. Собак тут, естественно, не было, и Танька сделала вывод — никто другой тут не появился, в доме, скорее всего, жили те же самые люди.

На стук долго никто не отвечал, и Танька нажала дверь, думая сама войти, без спросу. Нет, дверь была все-таки закрыта, и Танька замолотила в дверь рукой под хлопьями падавшего снега. Прошло невероятно много времени, когда за дверью раздались шаркающие шаги: кто-то все-таки в избе проснулся.

— Ну, кого среди ночи несет!

Старческий голос, дребезжащий. Вроде, бабкин.

— Наталья Петровна, отворите! Телеграмма вам.

— Что-о?! К-какая еще телеграмма?! — И каким-то придушенным голосом за дверью стали бормотать; Танька вроде узнала молитву, но вообще-то узнать было мудрено — бабка все время сбивалась, путала слова, делала долгие паузы. Таньке быстро надоело это слушать.

— Агафья Евгеньевна здесь?

И странный стук по ту сторону двери — как будто что-то уронили.

— Ну… ну, я Агафья Евгеньевна… А телеграмма кому?

— Вам и телеграмма… Телеграмма про дочку вашу, Таньку. Открывайте!

Танька только сейчас сообразила, что не только не привыкла думать о себе как о Татьяне, но и не знает собственного отчества. Нет, правда, как звали отца?

— А что ночью?

— Послали меня ночью, срочная у меня телеграмма.

Щелкнул замок, приоткрылась скрипучая дверь, и легко оттеснив стоящую за дверью старуху, Танька шагнула вглубь комнаты. О Боже мой, до чего душно, как воняет! Непонятно, сколько дней не проветривали эти две комнатушки, сколько времени так и стояли тут немытые тарелки и кастрюли с позеленевшими остатками еды.

Чуть громыхнуло что-то, а потом щелкнул выключатель. Свет резанул по глазам, зато стало все хорошо видно — еще более убогую обстановку, посуду даже на полу, не то что на столе или в мойке, остатки самой последней, вчерашней, трапезы среди сдвинутых тарелок и стаканов. И обитатели: какой-то страшный бич, воняющий мочой и алкоголем, дрыхнул тут непробудным сном, свалившись прямо на полу. Старуха в ночной рубашке, продранной в нескольких местах, не сменянной Бог знает сколько времени; старуха держит в руке-лапке топор: небось его и уронила, а вот теперь подняла… Черты как будто матери, но лицо — ссохшееся, старое, и эти почти совсем седые космы… Сколько же ей, матери, лет? Помнится, орала, что погубила Танька ее молодость, пришлось рожать в двадцать лет. Значит, должно ей сейчас быть тридцать семь.

— Значит, ты и будешь Агафья Евгеньевна? — деловито уточнила Танька. — А где Наталья Петровна? Там спит?

И опять чуть не выпал топор, мать стала странно махать рукой перед лицом, перед грудью. Танька не сразу поняла, что это она так крестится. Понять оказалось несложно:

— Что, померла бабка? Когда?

— Ох…

И мамка опять закрестилась, неумело замахала руками, привычными держать не икону, не крест, а стакан. Таньке было и смешно и грустно; все-то ей казалось, что стоит сюда придти, и что-то решится, что-то станет понятней, досказанней. А вот, одряхлевшая в сорок лет мать даже сочла ее, Таньку, покойницей. Наверное, как она пропала, так и числится в покойниках, а сейчас мать решила — вот мол, пришла прямо с кладбища. Смешно с ними бывает, с людьми!

Пьяный на полу застонал, перевернулся на бок и всхлипывая, прополз с полметра, снова уснул, застонав. Впрочем, он вряд ли просыпался: то ли его мучили кошмары во сне, то ли попросту он задыхался, не просыпаясь.

— Что, давно трупом у вас считаюсь? Не бойся, мать, можешь меня пощупать, я живая… А бабка когда померла?

Мать облизала губы языком, сипло выдохнула:

— Скоро три года…

— Недолго прожила. И ты совсем старая стала.

Танька нерешительно посмотрела на существо, когда-то давшее ей жизнь. Ничто не изменялось, не устанавливался контакт. Чужой оставалась эта совсем старая, тяжело дышащая женщина, настороженно глядевшая на Таньку, облизывая губы.

Танька помнила мать высокой, выше нее. Эта нынешняя мать доставала Таньке до плеча. Все должны перерасти родителей, это понятно… И ведь перерастая, любят же их, часто любят сильнее, чем в детстве. Что-то мешало Таньке признать маму в этом обрюзгшем существе.

— Что, эти водки приносят? — ткнула Танька пальцем в мучительно спавшего пьяного, и почувствовала — обида опять поднимается в ней. Встреть ее мать по-другому, и у нее все могло быть иначе, но мать вовсе не кинулась к ней, к Таньке, не заголосила про нашедшуюся доченьку. Спившееся, скукоженное от спирта существо, по плечо Таньке, глядело настороженно и зло, не отпускало рукоятки топора.

— А ты чего мне будешь выговаривать? — каркнуло вдруг существо. — Живу вот…

Может быть, мамка хотела добавить, что живет еще совсем неплохо, правильно живет, как все, но не решилась, и только снова облизала губы. Наверное, ее опять мучила жажда бурной вчерашней попойки. Горько, одиноко стало Таньке. Ну чего она ждала от этой встречи? Что-то доказать, постоять на чем-то своем? Все доказано уже пять лет назад.

Примириться, начать вместе жить? Ну, а зачем она матери? И зачем ей мать… такая мать? Что-то обречено остаться таким, каким оно уже сложилось, как ни жаль.

И ночевать тут невозможно… В школьном туалете пахло лучше.

— Ладно, я пойду. Слышь, мамка, про меня — ни слова! Похоронили меня, верно?

— П-похоронили…

— Ну и ладно. Так я пойду, а ты меня не видела. Понятно?

— Куда же ты пойдешь?!

Только тут мамка выпустила из руки топор, он снова с грохотом свалился на пол, всплеснула руками.

— Я уж знаю, куда мне пойти.

Вроде мамка голосила позади… Опустошенная, одуревшая, Танька вышла за деревню, села в снег, и так просидела до рассвета, до первой серой полоски на востоке. Все время шел снег, то чуть сильнее, то ослабевая. Уже когда Танька вышла из своего бывшего дома, лыжный след, ведущий к крыльцу, почти исчез. Деревня виднелась смутно в полусвете, за пеленой падавшего вертикально, мешавшего видеть мир снега.

Танька не спала весь день, пока бежала до Разливного, потом всю ночь, и потом опять бежала целый день. Она уже сильно хотела спать, когда наконец разгребла снег, совершенно скрывший двери, протиснулась в щель. Уже в Старых Берлогах сняла лыжи. Вот и дома… Глаза привыкали к темноте, и тут Танька заметила медведя. Толстолапый сидел на заду, и внимательно разглядывал девушку.

— Ты что проснулся, Толстолапый?

— Ты для чего ходила к людям?

Бессмысленно спрашивать, откуда он знает, что к людям. Танька признала давным-давно — имея дело с Толстолапым, лучше всего просто принимать — Толстолапый знает многое, о чем ему никто не говорил.

— Я ведь девушка… Я человек.

— Ты медведица.

— У меня тело человека…

— Медведица с телом человека. Тебе нужен медведь-человек. Давай вырастим медведя-человека.

— Из кого вырастим?

— Например, из Яшки или Петьки…

У них ведь нет представления, что мужчина должен быть постарше… А Таньке хотелось постарше, не пацанов вроде этих.

Ох, наконец-то, наконец-то она дома! Танька набила рот сушеным мясом, и таким вкусным показалось оно вдруг!

— Нет, я не хочу идти за них замуж. Может, я еще найду правильного человека… Медведя-человека?

— Люди дикие, как дикие медведи. У тебя с ними нет ничего общего.

— Они такие же, как я сама!

— Я тоже такой же, как дикие медведи, и не такой. Ты такая, как люди, и не такая.

— Это верно, Толстолапый… Но я все равно не хочу растить себе мужа… Пусть сами растут Яшка и Петька, для каких-то других девушек. А сейчас я пойду спать. И ты не бойся, Толстолапый, снег будет падать еще долго.

— Да, снег будет падать еще долго, никто не сможет нас найти по твоему следу, — договорил Толстолапый.

Танька знала — на эти слова вполне можно и не отвечать, идти спать. Пора… Закроешь глаза, и плывут перед тобой снега, стволы кедров, дымки деревни, перекошенные морды парней, режущих друг друга возле школы…

А вот они спят, милые Коршун и Мышка. Лежат, обнявшись, прижавшись мордами друг к другу, спят и сопят в зимнем сне. И никогда никого не будут избивать и резать, отбивая один другого у остальных медведей… Танька повалилась между зверьми, ввинтилась между двух громадных туш, как ввинчивается маленький ребенок между папой и мамой.