Шаламов - Валерий Есипов

В апреле 1935-го у Варлама и Галины родилась дочь Елена. О счастье, переполнявшем в этот момент Шаламова и его новых родственников, можно судить по уникальному документу, сохранившемуся в его архиве (очевидно, единственный случай, когда он мог благодарить за это жену), — домашней шуточной стенгазете, сделанной им в связи с рождением дочери. Стенгазета снабжена крупным заголовком-приветствием «ВИВАЛЕНКА» и имеет дату 13/IV-35 — день ее появления на свет. В центре портрет мамы Галины Игнатьевны — радостной и улыбающейся. Это, пожалуй, лучший ее снимок за все годы, сделанный хорошим фотомастером, — живое обаяние женщины в расцвете молодости, с необыкновенным сиянием черных глаз. (Это обаяние есть и на единственном сохранившемся семейном фото вдвоем, но здесь доминирует Варлам, а Галина, маленькая ростом, прильнув к его груди, кажется чуть ли не гимназисткой.)

Окружают портрет в стенгазете импровизированные поздравительные тексты и стихи, сочиненные Варламом и его родственниками. Они по-своему раскрывают атмосферу в семье. «Вот появился новый человек — маленькая женщина — Еленушка-Аленушка Шаламова-Гудзь. Она пришла в наш дом, в нашу семью, в родительские и родственные объятия» — это, очевидно, писал счастливый молодой отец. Следующие строки, политически «правильные», как можно понять, сочинил дед И.К. Гудзь: «Мы к зажиточности идем / И песню славную поем, / И ты, Лена, умной будь, / Своего деда не забудь…» (Слова «к зажиточности идем» и дают повод говорить об ортодоксии старшего Гудзя: он цитировал часто повторявшиеся тогда в передовых статьях «Правды» заявления об «улучшении материального благосостояния граждан СССР», воплотившиеся в конце концов в знаменитую формулу Сталина, высказанную в декабре того же 1935 года: «Жить стало лучше, жить стало веселей».)

Вероятно, Варлам при его, несомненно, сохранявшемся критическом взгляде на Сталина, имел другую точку зрения на ситуацию в стране — он ведь помнил и 1932—1933 годы, когда Москва после изобилия нэпа показалась ему «страшным городом» — «бесконечные очереди в магазинах, талоны и карточки», когда от наплыва голодающих столицу окружали заградительные отряды, когда (в начале его работы в журнале) «на Ивантеевской фабрике матери протягивали мне грязных детей, покрытых коростой, пиодермией и диатезом» и когда ввели закрытые распределители продуктов «для привилегированных и надежных». «Партмаксимум — но закрытые распределители», — констатировал он в своих воспоминаниях о Москве 1930-х годов, раскрывая секрет той «зажиточности», которой так радовался его благодушный тесть.

Есть основания полагать, что Шаламов уже тогда осознавал краткость своего благополучия. Склонность к мрачным шуткам (почти всегда оказывавшимся у него пророческими!) обнаружилась и в упомянутой стенгазете, где есть такие «самокритичные» стихи Варлама: «Ленка, Ленка — твой отец / Отрицатель гигиены / И найдет он свой конец / В огненной гиене (а не геенне)».

Шутка на тему «отрицателя гигиены» обусловлена, вероятно, тем, что по заданиям журнала Шаламов часто бывал на заводах и не успевал так тщательно, как требовали устои его новой семьи, отмываться от производственной грязи, чем вызывал нарекания Галины, особенно в связи с рождением младенца. Но упоминание о «геенне», даже в сочетании с каламбуром «гиены», воспроизводит мрачные предчувственные нотки в настроении Шаламова. Это не могло быть связано не с чем иным, как с тревожной реакцией на последние политические события в стране — убийство Кирова в декабре 1934 года и прошедшие следом, словно по сценарию, процессы над «ленинградской» оппозицией, а затем над «московской», сопровождавшиеся массовыми арестами.

Впрочем, в тот момент Шаламова еще переполняла радость по поводу рождения дочери, и обстановка в доме была благожелательной. Жена пылко и восторженно любила его (называя «Варламкой» и «Мумкой», с чем ему приходилось мириться, ведь сам он до таких сантиментов не доходил, называя жену, при всей любви к ней, строго по имени). Любила его и теща Антонина Эдуардовна, а особенно обе сестры Галины — Александра, которая была старше всех, родилась в 1897 году, и была опытным журналистом — ответственным секретарем журнала «Фронт науки и техники», где иногда печатался Шаламов, и средняя Мария, которая тогда еще училась. Все сестры занимались музыкой, владели иностранными языками (как минимум немецким, поскольку их мама была обрусевшей немкой), все любили театр, живопись и литературу, и поэтому Варламу с ними было интересно. В доме собирались дружеские компании (Александра, жившая отдельно, на Никитском бульваре, приходила в гости), и, вероятно, тогда в кругу самых близких людей звучала иногда под гитару экзотическая песенка на стихи Варлама под названием «Ориноко» (это единственное случайно сохранившееся его стихотворение 1930-х годов; как он сам свидетельствовал — «стихи писались, но не показывались никому»):

Если чувствуешь себя ты одинокой,Если ты обыграна судьбой,Приезжай ко мне на Ориноко,Ты меня порадуешь собой.У тебя холодные колени,Крепкая и ласковая грудь.Я иду сейчас на преступленье,На большую и фальшивую игру…

Эта «кабацко-пиратская» песенка, смесь Есенина с А. Грином, была, очевидно, чистой импровизацией и является лишь эпизодом уходящей молодости Шаламова, когда веселье измерялось минутами, а остальное сводилось к трудовым будням с изнурительным корпением над всякого рода производственными статьями и очерками.

Таких журналистских работ Шаламова в разных изданиях 1933—1936 годов было несколько десятков, и их названия говорят сами за себя: «Освободимся от импортной зависимости», «Старые рабочие, воспитывайте молодежь», «Клуб должен быть образцовым» и т. д. Это даже не «литература факта», а чистая агитация и пропаганда, которая соответствовала духу времени. Основными требованиями редакторов были — «давай передовой опыт и критику-самокритику». «Никогда в мире, нигде, кроме Советской страны, не было, да и не могло быть, живого обмена опытом, открытого рассекречивания перед другой фабрикой причин своих производственных достижений, — писал Шаламов в очерке «Ткачи социалистических фабрик» о рабочих Орехова-Зуева. — Разве о чем-нибудь подобном можно было думать у фабриканта Карякина, благочестивого хозяина, самолично будившего по воскресеньям рабочих своей фабрики к заутрене, — выжиги Карякина, у которого два станка, особенно расшатанные и мучившие рабочих, ткачи называли страшными именами царской каторги: "Сахалин" и "Акатуй". Да что Карякин! У Форда, у самого Форда — короля капиталистической организации труда — строжайше воспрещено рабочим одного цеха знать, что делается в другом. Впрочем, ведь там управляют капиталисты, а не рабочие». Шаламов писал — и совершенно искренне — не только о преимуществах труда при социализме, но и боролся — опять же искренне — против бюрократизма, за права простого рабочего, члена профсоюза Манаева из Шатурторфа («дело Манаева»), писал сатирические фельетоны и спортивные репортажи.