Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени - Лев Квин

Почти повсеместно в лито пришли новые люди, не такие дремучие, как прежде, многие — с образованием. И хотя задача их оставалась прежней — не допускать в печать и тени вольнодумства, они по мере возможности старались эту неблагородную работу делать не собственными руками, а перекладывать ее на другие плечи. Отчасти таким тенденциям, сам того не желая, способствовал и Главлит, требуя от своих сотрудников на местах более тесного сотрудничества с партийными органами.

Это было «литовцам» нового поколения вполне по душе. Климат в стране слегка потеплел, шла временная оттепель. Вступать, как прежде, в прямую и жесткую конфронтацию со строптивыми и закаленными в постоянных битвах с лито писателями не хотелось. И в ряде мест тактика литотдельцев претерпела изменения.

— Понимаете, — доверительно обращались они, напросившись на прием к партийному начальству, — применить наши инструкции к этой вот рукописи вроде бы нет оснований. Но, с другой стороны, у нас есть определенные сомнения по линии идеологии. Как бы в случае опубликования чего дурного не вышло! Гляньте, пожалуйста, еще своим партийным бдительным оком. Во всяком случае, мы, как коммунисты, обязаны предупредить вас о своих сомнениях, — и почтительно клали захваченную с собой рукопись на стол партийному деятелю.

Сбагрили!

А столоначальники в партийных органах, настороженные «профессионалами», вчитывались в подозрительные рукописи с повышенным вниманием. И, представьте, весьма нередко обнаруживали «тенденцию к вольнодумству». Даже там, где ничего подобного и в помине не было. А так как ведущие работники издательств обычно члены партии, то остановить публикацию попавшего под зоркую лупу произведения не составляло труда.

И несчастный автор, который потратил на свою снятую с производства книгу годы жизни, бегал от одной инстанции к другой, не зная толком, кому он обязан неприятному сюрпризу. Во всяком случае «литовцы», внутренне радуясь своей изобретательности, громко возмущались, если обвиняли их: «Чур не мы! Вот уж не мы!»

И воевать уже приходилось не с полковником Корсаковым и прямолинейным, как столб, Чебышевым, а с противником куда более серьезным, и к тому же неуловимым, словно тень. Ведь никаких фамилий никто не называл. В лучшем случае: «Есть мнение».

Одна из подобных стычек произошла у меня вскоре после возвращения с Высших литературных курсов, когда барнаульские писатели выбрали меня главным редактором альманаха «Алтай».

В те годы, наряду с безмерным возвеличением кукурузы, которая якобы представляла собой панацею от всех бед в нашем сельском хозяйстве, Алтай делал дополнительную ставку еще и на свою «персональную» сельхозкультуру — бобы. Мол, они, особо богатые белком, которого мало или вовсе нет в кукурузе, сыграют свою великую роль в новом подъеме земледелия.

За бобы горой стал АНИИСХоз. Первый секретарь крайкома партии, агроном по специальности, Александр Васильевич Георгиев сделался главным пропагандистом бобов, На ученых-сельскохозяйственников, занимавшихся бобами, его стараниями обрушился град золотых звезд и прочих высоких наград.

А сельскохозяйственники-практики что-то особо не тянулись к этой широко разрекламированной культуре.

Как раз в это время стал писать в альманах «Алтай» новый автор Виталий Зеленский, молодой офицер, несколько лет после демобилизации посидевший за штурвалом комбайна и познавший сельскохозяйственные дела не в теории, а на практике. Очерк, который он предложил альманаху, озаглавленный «В сушь», бил прямо по центросплетению животрепещущих проблем того времени.

Прочитав очерк, я понял, что, во-первых, автор прекрасно знает, о чем пишет, и, во-вторых, без большого боя с перестраховщиками здесь не обойдется.

И решил пойти ва-банк.

Отпечатал статью в четырех экземплярах. Два сдал в издательство. Пусть идет производство альманаха своим чередом, не стоит поднимать панику раньше времени.

А с двумя экземплярами очерка попросился на прием к первому секретарю крайкома. Уж если суждено этому интереснейшему, на мой взгляд, материалу быть зарубленному, пусть это сделает наиболее компетентная в крае рука.

Георгиев принял меня не сразу — нашлись дела поважнее. А в это время «В сушь» читали другие: члены редколлегии, редакторы издательства, лито... Реакция такая: члены редколлегии бурно за, сотрудники издательства по-разному: и резко за, и резко против. Лито же молчит. Меня, как редактора, пока не дергают. Неужели не читали? Быть не может!

Значит, маневр?

Наконец позвонили из приемной Георгиева:

— Александр Васильевич ждет вас завтра к девяти. Скажите только, по какому вопросу.

— По личному, — брякнул я, долго не раздумывая. Утром я у Георгиева в кабинете.

— Ну что у тебя там стряслось?

Довольно сумрачное начало, да и глаза не слишком приветливые.

И я ему выложил все. И про автора, и про характер очерка. Не скрыл и «антибобовые тенденции» некоторых персонажей.

Взгляд еще более посмурнел:

— Кто там еще такой храбрый выискался?

— Илья Яковлевич Шумаков.

А это председатель колхоза «Россия», Герой Социалистического Труда, любимец Георгиева.

— Да? — сразу заинтересовался первый секретарь. — Ну оставь статью. Я прочитаю.

— Александр Васильевич, вы знаете, я к вам никогда ни с какими просьбами не приходил: ни за квартирой, ни за машиной, ни за дубленкой, ни даже за шапкой. А вот теперь прошу: найдите, пожалуйста, время и прочитайте в моем присутствии. Не можете сейчас — давайте вечером, не можете вечером — давайте завтра. Словом, когда скажете.

— Такая срочность?

— Да зарубят! — вырвалось у меня.

Он тяжело вздохнул:

— Ну, давай, прочитаю, Большая?

— Страниц двадцать,

— Ого! — опять вздохнул. — Только так: ни слова, пока я не закончу, — и позвонил в приемную: — Ко мне никого, я скажу когда.

— Тут Кулаков дожидается, — донеслось до меня из трубки.

— Пусть зайдет. Но больше никого. Понятно?

Вошел секретарь крайкома по идеологии Кулаков. Увидел меня, нахмурился.

— Что у тебя? — довольно нелюбезно встретил его Георгиев.

— Из Тальменки. Заключение парткомиссии.

— Успеется! После обеда зайди.

— Как скажете, Александр Васильевич.

Кулаков вышел, снова обдав меня мимолетным ледяным взглядом. «Ну все! Решил, что я на него жаловаться прибежал», — некстати вспомнил я недавнюю стычку с Кулаковым по поводу одного нашего молодого автора.

И началось чтение очерка. Георгиев шумно дышал, кряхтел, отдувался, крутился в кресле, чесал затылок, беспрестанно вертел в руке карандаш.

Наконец дошел до самого опасного, по моему мнению, места. Приведу его полностью, не такое оно, кстати, и большое.

«...Бобы, кажется, перехвалили. Мороки с ними много, а толку мало. Нынче был случай, ну прямо анекдот. Приехал я как-то в бригаду, смотрю, недалеко от фермы посевы бобов до того заросли лебедой, что их и. не видно. Говорю бригадиру: страви хоть скоту эти 12 гектаров, если не сумел вовремя обработать. Приезжаю через несколько дней и не могу узнать поле: стоят бобы чистенькие, правда слегка помятые, а в междурядьях ни травинки. «Молодцы, говорю, давно бы так-то». А бригадир смеется: «Это овцам спасибо, они пропололи...»

И что, слушай, за растение? В зеленом виде ни одно животное не ест. Надо молоть на муку и подмешивать к силосу либо к фуражу. А это денег стоит. Да сколько затрат на выращивание! Нет, брат, не тот конь. Горох, пожалуй, лучше приживется».

Я сидел, затаив дыхание.

А Георгиев, кряхтя и крутясь в кресле, прочитал это место три раза подряд, Так ничего и не сказав, стал читать дальше. А там уже и немного осталось.

Прочитал. Отложил очерк, задумался.

— Куда хочешь эту статью дать?

— В альманах «Алтай». В последний номер за год.

— Ну что сказать, — откинулся в кресле. — Все здесь верно. Прошибли мы с этими бобами. И ученые наши хороши. Считали, считали — и просчитались.

— Значит, очерк можно печатать?

— А куда против правды денешься? Не мы — так другие напечатают. Еще хуже, — и подает мне очерк. — Давай!

— Александр Васильевич, еще одна просьба. Завизируйте, пожалуйста. Без вашей визы очерк не пропустят.

— Лито?

— И лито, и издательство, и сектор печати.

— Да, это у нас — пожалуйста! — и написал на оборотной стороне последней страницы: «Печатать без исправлений и сокращений. А. Георгиев»...

Летел я из крайкома, как будто несло меня суховеем.

И дальше все пошло молниеносно, словно только и ждали решения Георгиева, хотя о нем никто еще и не подозревал.

Утром звонит мне директор издательства Лавренов:

— Лев Израилевич, в одиннадцать нам с вами велено быть у зав. сектором печати крайкома.