Ячейка 402 - Татьяна Дагович

– А с чего ты взяла, что я умираю? – захохотал он. – А?

Она попятилась. Двери комнаты открылись на шум, там толкались заплаканные, недоумевающие, как она сама. Больной тем временем скинул одеяло, встал на ноги.

– Фух. Это же надо – попустило. По-пу-стило! Я говорю. Ну?

Он окинул присутствующих взглядом, требующим радости.

Анна выходила из комнатки. Больной хохотал, пританцовывая, но, увидев, что она убегает, закричал:

– Подожди. Подожди, мне надо с тобой поговорить! Я же специально для тебя это придумал, я так старался. Это же шутка была! Стой! Стой, говорю! Ты ничего не понимаешь, это единственный шанс! Ты же прекрасно знаешь, ты знаешь, что никогда никто не умирает! Ты же не верила в эту игру, я проверял, никогда не верила! Вернись, кому говорю, будем играть вместе! Мне надо… Ты нуж…

Но она протиснулась и ушла, нашёптывая: «Какие кретины».

– Вернись! – услышала вопль, переступая порог, из прихожей – в коридор Колонии, к привычному бело-зелёному полу.

Когда Анна исчезла в глубине коридора, слилась с белыми и зелёными плитками, он перестал кричать, но тихонько заскулил себе в кулак, вернулся в свою квартиру, подальше от бело-зелёного, вернулся в свою смертную комнату, лёг на тахту. Заплаканные люди в личном стояли неподвижно, и он заорал на них:

– Убирайтесь! Спрячьтесь! Вон!

Спешили прятаться. Молча, кто куда мог, – под стул, за штору, в шкаф, и пропадали, сливались, как слилась Анна с полом Колонии. Но первое огорчение прошло, и он заговорил спокойнее:

– Надо было придумать другой сценарий. Это был шанс, я упустил шанс. Она тоже упустила. Дура.

Или я ошибся? Или она, как другие, прикрикнешь – и исчезнет? Она не знала, что не болеют, не умирают, значит верит. Специально соврал братец про неё, готовил мне западню!

Но почему она не захотела и не смогла вытащить меня отсюда! Ненавижу её, ненавижу это место. Сколько лет прошло, а одни и те же цвета всё лезут. Навязчивые. Мне должно быть хорошо здесь, я всё продумывал так, чтобы мне было хорошо. А они лезут.

Ну и пусть, пусть, пусть. Я обойдусь без неё. На этот раз я выдержу. Закрыть глаза и держать их закрытыми один день, второй день и третий день. Три дня подряд. На этот раз я точно дотерплю до последнего дня, и этот кошмар кончится. Эти здания распадутся, разлетятся, не будут больше.

В прошлый раз помешала кошка. Подходил к концу второй день, и он начинал верить в удачу, но откуда-то взялась эта кошка. Никто не знает, как она попала в квартиру. Она ластилась, тёрлась о его колени, мяукала, он отмахивался вслепую и случайно открыл глаза. Всё насмарку. А в позапрошлый раз, вот этого он никогда не забудет – телефонный звонок. Кто бы ещё мог позвонить в такой момент, когда цель уже светила рядом! Братец.

«Нельзя злиться, не сейчас. Нужно сосредоточиться». Он пересел на пол, поджав ноги. Сжал пальцами виски, сжал веки.

«Может, ещё успею наверстать потерянное время. Кретинизм какой, почти час работы, вычтут же из пайка, сволочи».

– Ну что? – спросила Каро, едва сдерживая любопытство.

– Я и сама толком не разобралась. Кретинизм какой-то.

– Кретинизм? – Каролина усмехнулась, доброжелательно и понимающе. – Только не говори потом, что у тебя связей нет.

– Какие связи, Каро?

– А мы гадаем, как ей всё с рук сходит! Да нагрелся уже, нагрелся твой утюг! Гладь давай!

Люба припарковала малышку «Клио» (подарок родителей после нервотрёпки в личной жизни) возле супермаркета, квартал прошла пешком. Разглядывала красные осыпавшиеся узоры дореволюционного дома. Ночью всё выглядело немного иначе, но узнать можно. На городском сайте она прочитала, что до революции здесь был доходный дом, после революции – коммуналки, но не нашла ни слова о тех, кого искала. Поднявшись на третий этаж, с размаху толкнула дверь квартиры номер двенадцать, оказалось – заперто. Её это рассердило – несколько раз стукнула кулаком в дверь, долго держала кнопку звонка нажатой. Не открыли.

Сбежала вниз, сметая ладонью пыль с красных перил. Вышла на улицу и уставилась на окна без штор, не мытые последние полвека. Любовь была уверена, что сейчас разглядит внутри движение, и её саму заметят и не открыть постыдятся. Теперь, освободившись от Георгия, она столько могла и хотела спросить, сказать, потребовать, а может быть, остаться с ними или забрать их к себе. Не заметила, как к ней подошёл немолодой мужчина в слишком лёгком пальто, ойкнула, прежде чем узнала в нём дальнего знакомого, то ли приятеля, то ли партнёра отца, имени не помнила.

– Ты что высматриваешь? – спросил дальний знакомый, также уставившись на нужные ей окна.

– Я здесь гуляю. А вы что здесь делаете?

– А я здесь живу, Любонька. Не в этом доме, разумеется, в том – он указал на такое же старое, но свежеотреставрированное и раскрашенное в резкие цвета здание через дорогу. – Как-нибудь можешь зайти в гости, если захочешь.

– Не захочу! – ответила тоном обиженного ребёнка.

– Тогда можешь не зайти.

Оба смотрели наверх. Наконец дальний знакомый спросил:

– Что, радуешься новости? Последние взгляды на поэтичные уголки родного города? Я бы на твоём месте носил с собой фотоаппарат, всё прилежно снимал. Такие кадры сделаешь только здесь. Смотри – эти перила, сосульки и перспектива вниз… люк обязательно, и совсем немного зацепить небо. Скоро не останется таких картинок! Будут одни тортики. – Он указал на свой дом. – А на новом месте фотографии придадут тебе веса. Теперь тебе самой пробивать дорогу, папы рядом не будет.

– Я не фотографирую. Я ищу знакомых, но, похоже, их здесь нет.

– Совершенно верно, их здесь нет! Они были здесь без прописки и, откровенно говоря, только мешали. А зачем тебе эти знакомые?

– Вы их всё равно не знаете. Просто хотела навестить, давно не виделись. Я даже не уверена, что в этом доме, я по памяти искала. Подожду ещё – вдруг они появятся. Может, за хлебом вышли. Так что вы можете идти.

– Не думаю, что здесь дело в хлебе.

– Я хотела, чтобы они мне рассказали сказку, – неожиданно для себя призналась Люба капризным голосом. С тех пор как её бросили, все слова против её воли получались капризными или раздражёнными. – Пусть закончат старую или расскажут новую!

Знакомый рассмеялся:

– Они сейчас слишком далеко для сказок. И не нужны тебе эти сказки. Страсти, преображения, ночные стоны – оно тебе надо? Если ты из-за Шарвана…

– Опять это идиотское имя! – Теперь она вспомнила, что зовут знакомого Леонидом Ивановичем и что он как-то связан с её бывшим женихом. – Нет, это не из-за Георгия. Он здесь ни при чём, он мне всё равно не подходил. Он был старым для меня. Десять лет разницы – нет, спасибо. Мне хотелось всего лишь пообщаться с этими… женщинами. Что, не имею права? Я свободный человек или нет?

– Пока нет! – улыбнулся собеседник. – Но ничего, скоро всё изменится. Родители с тобой пока не говорили?

– Говорили. Ежедневно по три часа. Сейчас ещё вы говорите.

– Я имею в виду – они ещё не говорили, что хотят тебя отправить в Гренобль завершать образование?

– Я очень рада! Жаль, что мне забыли сообщить. Что меня не удивляет.

– Не слышу радости в голосе. И правильно – нечего тебе в захолустье делать, это им нужно, чтобы у тебя в жизни ничего не происходило. Требуй Париж, сейчас они на всё согласятся – переживают. Так и скажи – или Париж, или никто никуда не едет.

Впервые с начала разговора отвлеклась от окон. В глазах загорелись огоньки – из памяти как живые возникли улочки Латинского квартала, и она представила себе, что может быть там не приезжей, а причастной.

– И запомни. Попробовать нужно всё, но, что бы ни пробовала – никогда не сомневайся в плотности мира. Никаких русалок, никакой воды. Здесь жила одна старуха, она переехала в дом престарелых. Квартиру выкупили, потому что дом будут реставрировать. Ты знаешь, как это делается. Не знаешь? Ничего, узнаешь. И Георгия забудешь. Будут у тебя ещё нормальные мужики. Тебе достаточно один раз поверить в плотность мира – это необратимо.

И Люба ушла, больше не думая ни о странных снах, ни о предателе Георгии, а только о том, что у неё всё будет хорошо, и будет интересная учёба, и нормальный влюблённый в неё мужчина, с которым они будут проводить долгие ночи, и мама наконец перестанет ей гладить нижнее бельё и давать витамины в капсулах.

Леонид же Иванович, с чувством выполненного долга удаляясь от двух домов – в отремонтированном никогда не жил он, в запущенном никогда не жили русалки, – мысленно продолжал рассуждать: «Да, один раз поверить – и это необратимо, как наркотики. Но, с другой стороны, если не верить, игра теряет смысл. Допустим, проигрывающий в шахматы видит выход в том, чтобы ходить конём прямо. Он договаривается с партнёром. Тот ничего не имеет против, хочет уберечь друга от разочарования поражения. Но какое удовольствие в подобной игре? Рано или поздно обоим станет скучно, потому что результат не будет зависеть от их действий. Нет, играть нужно по правилам. Никакого воздействия религиозных убеждений на рельеф местности».