Маги и мошенники - Елена Долгова

Ее на первый взгляд беспричинная ненависть имела единственное возможное объяснение – она слишком много знала о моих гримуарах и обо мне.

Кто просветил на этот счет нищую знахарку из богом забытого Тинока? Увы, ответ напрашивался сам собой – его мне подсказали жестокие слова беса. Фирхоф не выдавал меня ересиарху, но он был ключом этой интриги, без сомнения, разыгрывая искренний интерес и честную неосведомленность, он с самого начала знал обо мне все.

Я никогда не был вхож в чертоги имперской администрации, не знал имен и лиц советников Гагена, Канцелярия Короны не про таких, как я. Быть может, положение Людвига не афишировалось за пределами узкого круга высших чиновников Империи. Я сидел на шатком табурете, вспоминал Фирхофа, его отточенную манеру держаться, и уже не имел сомнений – трагического толка шутку со мною сыграл не кто иной, как собственной персоной тайный советник церенского императора.

Боже мой, как я был зол! Я, творец подметных гримуаров, чувствовал себя ничтожеством, обманутым мальчишкой, дураком. Мой гнев слегка умеряли лишь мысли о том, что дела самого Фирхофа обстояли, мягко говоря, неважно – Клаус Бретон не из тех, кто любит министров Империи. Я подумал, что Людвига, быть может, уже нет в живых, и моя злость беспредметна…

Но чувствовать себя обманутым от этого я не переставал. Встреча с бесом не поспособствовала умственной устойчивости, мною овладела глубокая тоска – королева всех депрессий.

Мой несчастный друг, румийский кир! – размышлял я с изрядной долей эгоизма. Ты погиб от руки фанатиков, а я – я остался без возможности получить совет от человека, искушенного в тонкостях внутренней жизни Империи. Воистину, о друзьях редко думаешь, когда они есть, и часто сожалеешь – когда их потеряешь!

В этом состоянии духа я пробыл несколько часов. Ближе к вечеру загремел ключ в замке, и снова появился Клаус Бретон. Ересиарх, кажется, был доволен, на этот раз он выглядел почти добродушно, я слегка расслабился, не переставая, однако, подспудно ожидать подвоха.

Помню, мы с ним ужинали (бретонисты, сменив солдат капитана Морица, доедали теперь желтки тех самых бесчисленных яиц, белки которых пошли на фортификацию).

Клаус держался едва ли не по-дружески, потом мы вместе поднялись на гребень стены, я снова рассматривал панораму Толоссы. К вечеру похолодало, дневная жара отступила, масса прозрачного прохладного воздуха с мора накрыла остров, потеснив и прогнав зной. Ветер с моря еще только готовился смениться ночным бризом с суши, а пока что дым костров императорской армии сносило в глубь материка. Мятежный город засыпал, обретая на краткие часы подобие безопасного покоя. Ересиарх стоял, положив руки на парапет и подставив лицо прохладному сквозняку.

– Чего вы хотите от меня? – спросил я напрямую, намереваясь использовать момент.

– Помощи, – просто ответил он. – Мне нужна ваша помощь, я знаю, кто вы такой.

– Боюсь, вас невольно обманули – «совершать невозможное возможно, лишь разрушая существующее». Я не умею творить настоящих чудес.

– Я представляю, на что вы намекаете, – охотно согласился Бретон. – Поэтому не требую от вас ни уничтожения по мановению пальца вон того вражеского лагеря на холмах, ни чумы на голову императора-беса. Мои желания скромнее – удержать этот город. Если сейчас в кампании наступит перелом, к зиме в наших руках будет весь юг Церена. Тогда есть вероятность, что на нашу сторону перейдут войска. Позже мы справимся сами, если переживем эту неделю. Прошу вас – помогите мне, Россенхель…

Я был поражен и в этот момент понял, как этому человеку удается приобретать сторонников – он не был так хладнокровно циничен, как Фирхоф, даже в махинациях сохранял своеобразную честность. На такие прямые просьбы очень трудно отвечать отказом…

– А почему, собственно, я должен вам помогать?

– Вы сами в душе хотите этого.

– Не уверен. Я далек от богословских разногласий и не вижу причин ради них проливать чью-то кровь, свою ли, чужую – не имеет значения.

Клаус кивнул, не возражая:

– А просто справедливости вам никогда не хотелось?

– А что такое справедливость? – не без умысла спросил я, надеясь посмотреть на непосредственную реакцию ересиарха.

– В Империи изрядная часть владений принадлежат Церкви, это на руку ее формальному главе, Гагену Бесу, императору Церена.

– Не вижу, чем это плохо. Если бы эти земли принадлежали каким-нибудь Финстерам или Виттенштайнам – что бы изменилось?

– Случись война, Финстеры и Виттенштайны сражаются с врагами Церена и отряжают целые отряды за свой счет. Зато церковные доходы оседают без пользы – в виде драгоценных украшений на святых изображениях, которые тем самым превращаются в идолов.

«Что-то ты, Клаус, якшаешься не с имперскими баронами, а с подмастерьями медников», – не без ехидства подумал я. «Должно быть, Финстерам и Виттенштайнам наплевать на преобразования Церкви». Я из озорства решился подколоть Клауса:

– Вы не тайный атеист, случаем, а, любезный?

– Нет – я не придерживаюсь этого древнего заблуждения, – ответил он с завидным хладнокровием. – Просто пустая золотая мишура не нужна для моей веры.

– А вы не пытались обращаться со своими проектами в Канцелярию Короны, к самому императору, наконец?

Клаус надолго замолчал, внимательно рассматривая мутно темнеющий горизонт.

– Представьте себе, обращался, Россенхель.

– И что?

– Вы знаете, сколько подданных Гагена каждый год имеет дело с Трибуналом по делам веры?

– Нет. А что? Разве кто-то знает об этом?

– Я посчитал – мне было интересно. Конечно это касалось двух-трех городов – там, как-никак, на столбах аккуратно вывешивали списки осужденных.

– И что?

– Каждый год на сожжение, галеры или конфискацию имущества осуждается один человек из пятисот. Чем дольше живешь, тем менее призрачной оказывается возможность оказаться арестованным, обобранным дочиста, а то и заживо сожженным. Быть может, для вас это пустые слова. Вы никогда не знали, что такое настоящий страх?

– Знал.

– Неправда. Творец событий, такой, как вы, не испытывает безысходного ужаса – он свободен. А я знал мистических страх осуждения. Ты можешь трижды по тридцать раз считать себя невиновным, как только в дело вмешается Трибунал, тебя постараются убедить в твоей несомненной вине – у них есть для этого и хорошие богословы на жалованье и другие, менее безобидные средства.

Мне сделалось тоскливо – я прекрасно понимал, о чем он говорит, и в душе соглашался с ним.

– Так вы поможете мне? – чуть более настойчиво поинтересовался Клаус Бретон.

Эта настойчивость и незримое дуновение опасности заставили меня помедлить с ответом – сгоряча я чуть было не согласился.

– Допустим, вы победите. Что вы собираетесь изменить?

– Я хочу божественной справедливости.

– А разве у вас есть средства ее установить?

– Почему бы нет? Души людям подарил Бог. Все дело в дурном правлении – его-то следует переделать.

– Как?

Он долго отвечал мне в общих чертах, но что-то неуловимо переменилось и слова ересиарха скатывались с моего усталого разума, словно с гладкого камня капли воды. Я понял главное. Умный и целеустремленный, обойденный местом в высших сферах Церена, загнанный и преследуемый, Бретон хотел власти – для себя и таких, как он, именно это он называл справедливостью. Не знаю уж, насколько подобное было возможно, при его-то относительно скромном происхождении. Наверное, для человека, который обращается непосредственно к сфере духа, не важно, священник он или ересиарх, титул не имеет особого значения.

Правда открылась во всей красе – если Фирхоф намеревался использовать меня для защиты существующего в Империи положения, то Бретон желает принудить меня к разрушению. В этом смысле ересиарх стоил имперского советника. «Все вы одинаковы». Клаус, кажется, тонко почувствовал изменение настроения.

– Я не тороплю, обстоятельства торопят – подумайте. Посмотрите на этот спящий город – он прекрасен и нуждается в защите, если вы не вмешаетесь, не сегодня-завтра по мостовым в залив потечет кровь.

– А если вмешаюсь – не потечет?

– Тогда в этом кровопролитии хотя бы будет некоторый смысл.

– А если я откажусь – что тогда?

– Вы не откажетесь – это невозможно.

Я отвел взгляд и посмотрел себе под ноги – с парапета вниз свисал измочаленный обрывок веревки. Мне стало страшно – это был след импровизированной виселицы. Я по-новому вспомнил Фирхофа и Беро – кто из них умер здесь?

– Простите, я не могу ответить согласием на ваше предложение. Ценю доверие, но… нет.

Разочарованный Клаус замолчал, горизонт горел тонкой оранжевой полоской прощального огня вечера.

– Вообще-то, я мог бы вас принудить… Есть средства…

– Вы не рискнете пользоваться помощью мага, которого принудили таким образом.