В мире поддлунном... - Адыл Якубов

— Может быть. — Бируни поднялся тоже, учтиво по, клонился сестре султана.

— Подождите еще немножко, мавляна! — Хатли-бегим, бесшумно ступая по коврам, подошла к одной из настенных полок. — Вчера ко мне во дворец заявились иноземные торговцы, подарили небольшую вещичку. Посмотрите, пожалуйста. Как вы думаете, сколько это стоит?

И Хатли-бегим, улыбаясь одними кончиками губ, раскрыла коробочку слоновой кости.

А на дне коробочки лежал крупный камень, лежал, излучая снопы искр — голубых, красных, темно-синих, фиолетовых и еще, и еще… многих еще цветов!.. Боже мой!

Тот самый камень, который показал ему Пири Букри! Сколько шахов и нищих держало его в руках, этот зло принесший им всем зловещий камень, в конце концов обещанный ему, Бируни, в обмен на Садаф-биби!

Туман рассеялся! Ясно, теперь как день ясно: этот камень принес в подарок Хатли-бегим Пири Букри. Принес в обмен на Садаф-биби!

Бируни побледнел. Прямо посмотрел в глаза сестры султана:

— Этот драгоценный камень — свидетель многих злых дел, он приносит несчастья. И сильным мира сего — тоже.

Злорадно заблестели прищуренные глаза Хатли-бегим.

— Удивительная история! Расскажите, мавляна!

— История этого камня слишком длинная. Цена его… он бесценен! Но, как бы ни был он бесценен, счастья бедной девушки он не стоит. И ценить человека драгоценностями — несправедливо.

— При чем тут бедная девушка?

— Прошу, бегим, не надо обманывать меня. Этот камень вам преподнесли за мою служанку, за бедную Садаф-биби!

Густо напудренное лицо Хатли-бегим словно почернело от гнева:

— Служанка? Любовница ваша-вот кто та бесстыжая женщина!

— Госпожа!

— Довольно! Оставим камень в покое… Повеление шаха — закон для подданных, верно? Так выполняйте повеление султана, мавляна.

Бируни отвел глаза, опустил голову, но не сумел заставить себя замолчать:

— Я выполню, госпожа, это повеление. Но хотел бы, чтоб и вы учли мою просьбу! Если бедная служанка моя во дворце — освободите ее. А если она у этого торгаша… тоже помогите вырвать ее из сетей Паука.

Хатли-бегим отвернулась лицом к стене, к занавесям-сюзане, на которых невинно красовались цветы персика. «О создатель! За какие мои грехи это унижение? Рабыню он ставит выше меня, рабыню, не стоящую моего ногтя».

Бируни направился к двери.

«О святые! Кругом столько эмиров, беков, правителей, а эта женщина, сестра султана, привязана до сих пор ко мне, старику! Но зачем, зачем мне ее любовь, своенравная, опасная, злая?»

Бируни осторожно прикрыл за собой двери. Из комнаты в коридор донесся надрывный плач,

Глава двадцатая

В темнице — как в перевернутом вверх дном казане. Тьма-тьмущая!

Стражники, он помнит, сняли наручники, стащили с глаз толстый полотняный кушак, столкнули вниз, в подвал. Маликул шараб помнит: он стукнулся коленями обо что-то, похожее на пень, всей тяжестью тела рухнул наземь лицом. Головой ударился еще обо что-то твердое, приступок у стенки, что ли, долго лежал без сознания.

Очнувшись, перевернулся на спину. В отверстие потолка, с тюбетейку величиной, падал узкий луч света, на полу от него высветлялось местечко, которое можно было накрыть ладонью. А самое скверное — воняло в темнице, будто падаль какая-то тут завалялась и ее запах смешался с запахом клещей и крыс.

Да нечего делать, терпи, Маликул шараб: бейся о стенку головой, криком кричи — никто тебя не услышит. Никого тут нету… Или есть?

В одном углу подвала кто-то заерзал тяжело, простонал тихо.

— Эй, кто здесь есть, в этом аду?

Слабый хриплый голосок вдруг спросил:

— Маликул шараб?

— Бобо Хурмо?!

Задыхаясь, Маликул шараб пополз в тот угол, откуда донесся голос, по пути зацепив и перевернув таз и деревянную чашку.

Бобо Хурмо голый до пояса, заросший больше прежнего, тяжело, с хрипом дыша, лежал на голой циновке.

— Воды! Глоток воды!

Маликул шараб пошарил вокруг себя в темноте, — его глаза только начали привыкать к мраку темницы, еле различали узника. Отыскался черный кумган — слава аллаху! — с водой. Бобо Хурмо, стуча зубами о носик кумгана, сделал глоток. Словно лихорадка его била.

— Эх, теперь бы пиалу твоего вина, Маликул шараб! Хотя бы одну пиалу! Горю, дорогой, весь в огне!

Теперь Маликул шараб увидел, что на теле узника не осталось живого места: грудь, шея, живот да и лицо — все было исполосовано красно-синими следами кнута.

Сняв с себя чекмень, Маликул шараб подложил его старику под голову. Снял и развернул белый полотняный свой кушак — накрыл Бобо Хурмо:

— Бедный! За какие грехи тебя истязают эти изверги?

— Мои грехи? Единственный мой грех, дорогой, — это сказка, которую я рассказал в твоем почтенном заведении…

— Сказка?

— Ну да! Помнишь, пожаловали к нам два путешественника из благословенного Туса? Я рассказал тогда про глупых людей, что посадили жестокого человека на трон… Ну, вот за ту сказку меня — сюда… Будто унизил я честь султана, обвинил тем самым покровителя правоверных в невежестве и жестокости, а народ Газны — в глупости!..

Маликул шараб, задыхаясь, рванул ворот рубахи, обессиленный, прислонился к стене.

Поистине нет предела гнусностям в этом султанате! Сколько раз и ему самому приписывали нелепицы какие-то, то в неверии, то в злоязычии укоряли, а один раз обвинили, что своими рассказами нанес он-де ущерб могуществу государства и чести повелителя. Нелепо, а бросили в зиндан! Истязали, заставляя признать клевету, самими же сочиненную! Хорошо, что султан Махмуд успел в молодые свои годы, когда в душе его справедливость и совесть не совсем еще угасли… приказал — единственный в жизни раз — после драки из-за Наргиз-бану… не трогать бывшего верного слугу. Маликул шараб потом неоднократно, когда приходилось трудно, когда поднимался над головой меч карающий, прибегал к тому приказу и тем спасал свою жизнь.

Ныне — не помогло. С султаном и впрямь что-то стряслось. Совсем озверел… Сначала схватили Бируни, потом этого горе-лекаря, пьяницу и, видно, жулика, назвавшегося Ибн Синой! После лже-Ибн Сины — его «ученика»: после «ученика» — вот его, бедного Бобо Хурмо, а там уж и «повелителя вина».

И Садаф-биби куда-то исчезла. Похитили сарбазы-разбойники, а кто приказал?

Чуть ли не все, кто был близок Маликулу шарабу, — в темницах! Выйдет ли кто-нибудь отсюда — из подвала, где дышать приходится зловонием, дохлятиной какой-то, — сие известно только аллаху!

Ладно! Ему все равно. Не осталось у него, у Маликула шараба несчастного, ни одного желания, которое связывало бы его с этим бренным подлунным миром. И надежды на лучшее — не осталось.

Наргиз-бану — вот что еще осталось, вот что мучает душу.

Седая старушка, рыдая и причитая, бросилась к ногам сарбазов, когда они схватили его в собственной питейной. Сарбазы ее отпихнули грубо, свалили на пол. Маликул шараб, в наручниках уже, рванулся было к ней, но… потянули его к выходу, а Наргиз-бану, цепляясь изувеченной рукой за подолы халатов стражников, доползла до порога и затихла там. То ли чувств лишилась, то ли, может, вообще кончила счеты с жизнью?

Нет, эти зловещие насилия над безвинными — неспроста, не по дурости делаются. По умыслу какому-то… Вот и того пьяницу-путешественника взять… Как его? Шахвани, да, Шахвани… И явился он, и исчез — неспроста! Сначала, когда тот впервые появился в питейной и когда Маликул шараб увидел рисунок-изображение Ибн Сины в руках молодого спутника, и впрямь он, Маликул-то, поверил, что пред ним Ибн Сина! А лекарь-путешественник повел себя очень странно! Целыми днями скрывался в погребке Маликула шараба, день и ночь пил, да так, что себя не помнил, собственную блевотину смыть сил не было. А когда изредка приходил в себя, осторожно осведомлялся, какие слухи о султане и его дворе ходят по городу, принюхивался-прислушивался, про что посетители питейной толкуют, ну, а потом опять спускался в погребок и пил пуще прежнего, валялся с пустыми хумами в обнимку. Доверчивый Маликул шараб и тогда еще ничего худого не подозревал. Но однажды в полночь он, Маликул, проснулся от громкого шума. Из погребка слышались ругань, хриплые крики, грохот посуды-, внезапно дверь открылась со стуком, и ученик пожилого лекаря, пошатываясь, вылез оттуда на свет божий. Лицо исцарапанное, хмельные глаза вытаращены, сам еле стоит на ногах. Кричит, ругает бородатого путешественника! «Ах ты, такой-сякой, идиот, осел! Ибн Синой себя называешь, а прозвище свое забыл — Шахвани! Грабишь правоверный люд!.. А еще издеваешься надо мной! Да стоит мне только раскрыть подлинное твое имя, сегодня же на виселице будешь!»

И, сказав так, вдрызг пьяный ученик упал у входа в погребок и через минуту-другую уже храпел.

Маликул шараб и прежде слышал о проходимцах, которые называли себя Ибн Синой. Поняв, что и на сей раз встретился с одним из них, собрался было выгнать его в шею из своего честного заведения, но как раз в ту ночь и нагрянули стражники-сарбазы, схватили «почтенного господина Ибн Сину», связав ему руки и ноги…