Гайдзин - Джеймс Клавелл

Все это, разумеется, не более чем мечты, ибо он всего-навсего один из младших заместителей в министерстве обороны, а Эмма, хотя и англичанка, да, но всего лишь актриса бродячей шекспировской труппы, дочь простого клерка, и у них нет таких денег, чтобы дать Анжелике все внешние атрибуты преуспеяния, столь необходимые ей в столице мира, нет денег на красивую лошадь или лошадиную пару с коляской, в которых она так отчаянно нуждалась, чтобы пробиться в настоящее общество, в подлинный высший свет, где можно встретить человека, который женится на ней, а не просто сделает её своей содержанкой, чтобы вскоре бросить, перелетев на более юный, более свежий цветок.

— Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, дядя Мишель, это так важно!

— Я знаю, моя капусточка, — печально сказал он в день её семнадцатилетия, когда она умоляла его купить ей заранее присмотренного мерина и подходящий костюм для верховой езды. — Я больше ничего не могу сделать, мне уже не к кому обратиться за услугой, я не знаю, кому ещё можно попробовать выкрутить руки, каких ростовщиков ещё можно уговорить дать мне ссуду. Я не знаю государственных тайн, которые можно было бы продать, у меня нет знакомых принцев, которых я мог бы возвести на престол. Я должен думать и о твоем младшем брате и о нашей дочери.

— Но пожалуйста, дядя, дорогой.

— У меня есть одна идея, последняя, и достаточно франков, чтобы оплатить скромный проезд на другой конец света к твоему отцу. Купить тебе кое-что из одежды, не больше.

Потом ей шили гардероб — у превосходной портнихи, — потом были примерка, подгонка, переделка и, о да, зеленое шелковое платье сверх первоначального заказа — дядя Мишель, конечно, не станет возражать, — потом захватывающее путешествие по железной дороге в Марсель, первое в её жизни, потом пароходом до Александрии в Египте, дальше сушей до Порт-Саида, мимо Суэца и первых котлованов канала, который задумал мсье де Лессепс и который, как считали все знающие, разумные люди, являлся просто ещё одним способом выкачать денежки из акционеров и посему никогда не будет достроен, а если и будет, то частично осушит Средиземное море, ибо его уровень выше, чем уровень моря на юге. Потом — дальше; и с самого начала — мольбами, уговорами, хитростью, все, как положено, — первым классом:

— На самом деле разница ведь такая крохотная, дорогой, дорогой дядя Мишель…

Сладко пахнущие ветра, новые лица, экзотические ночи и ясные дни — начало большого приключения, а на том конце этой радуги — красивый богатый муж, такой как Малкольм. И вот теперь все рухнуло из-за какого-то грязного туземца!

«Почему я не могу просто думать о чем-нибудь хорошем? — вдруг с болью спросила она себя. — Почему все приятные мысли перетекают в плохие, плохие — в ужасные, и тогда я начинаю думать о том, что действительно произошло, и плачу?

Прекрати, — приказала она себе, прогоняя слезы. — Держи себя в руках. Будь сильной!

Прежде чем выйти тогда из комнаты, ты приняла решение: ничего не случилось, ты будешь вести себя как обычно, пока не наступят месячные. Когда они наступят — они наступят, — ты будешь в безопасности.

А если… если не наступят?

Не думай об этом. Господь не допустит, чтобы твое будущее было разорвано в клочья, это было бы несправедливо. Ты будешь молиться и останешься подле Малкольма, молясь и за него тоже, ты будешь изображать Флоренс Найтингейл, и тогда, возможно, ты выйдешь за него замуж».

Она повернула к нему голову, глядя поверх платочка. К её удивлению, он лежал с открытыми глазами и смотрел на неё.

— Запах все такой же отвратительный? — печально спросил он.

— Нет, chéri, — ответила она, довольная тем, что эта ложь звучала с каждым разом все искреннее и требовала все меньше усилий. — Немного супа, да?

Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри него и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней.

— Дью не ло мо, — пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил ещё. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

— Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. «Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, — решила она с самого начала. — Тогда ты не угодишь в ловушку».

Она смотрела, как её руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днём — никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своём сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

— Да?

В комнату вошёл Бебкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. «Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?»

— Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, — бодро произнес он. — Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

— Примерно так же, благодарю вас.

Острый глаз Бебкотта подметил, что чашка с супом наполовину опустела, но рвоты ещё не было, простыня была чистой. Хорошо. Он взял кисть Струана. Пульс учащенный, но ровнее, чем вчера. Лоб все ещё липкий от пота, и температура пока держится, но и она упала по сравнению с вчерашним днём. «Осмелюсь ли я надеяться, что он действительно выкарабкается?» Его рот тем временем говорил, насколько лучше идут сегодня дела у больного, что все это заслуга юной леди, её внимательный уход, что он тут ни при чем — каждый раз одно и то же. «Да, но больше говорить почти нечего, так много ещё остается в руках Господа, если Он вообще существует. Почему я всегда добавляю это слово? Если».

— Если дела и дальше пойдут так же хорошо, я думаю, нам нужно будет перевезти вас назад в Иокогаму. Может быть, завтра.

— Это неразумно, — тут же вырвалось у неё. Мысль о том, что она может лишиться своего убежища, напугала её, и слова прозвучали резче, чем ей бы хотелось.

— Прошу прощения, но как раз наоборот, — мягко возразил Бебкотт, тут же стараясь успокоить её, восхищаясь её стойкостью и заботой о Струане. — Я не стал бы этого советовать, будь это связано с риском, но переезд в самом деле был бы наиболее разумным решением. Дома мистеру Струану было бы гораздо удобнее, он получал бы больше помощи.