Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания - Николай Вахтин

Сегодня на Индигирке и Колыме можно найти лишь рудиментарные остатки говоров: есть несколько человек, которые в большей или меньшей степени все еще помнят их. Уже в 1993 году наши информанты вспоминали, что в Русском Устье «когда-то существовал „старый язык“, сейчас его помнят некоторые старики». Информантам удавалось назвать несколько слов, таких как шéндуха «тундра», шкúли «название травы, которую заваривают, как чай» (ж 39 РУ). Эти слова выступают как явные языковые автостереотипы: «мы – это те, которые говорят шендуха вместо тундра ». В Походске в том же 1993 году ситуация была похожая. Одна из информанток охарактеризовала ее так: «Раньше все говорили по-походски, сейчас все изруси´-лись» (ж 45 ПХ). Многие информанты сегодня знают о различиях между говорами, в частности о разнице в произношении: «у походчан разговор другой», «мягкий говор», «ласковый говор», обычно эти высказывания подкрепляются примерами: бьят вместо брат и т. д.

Некоторые информанты утверждают, что русскоустьинский говор до сих пор сохранился. По их мнению, этому способствует и то, что они чувствуют большое внимание к себе со стороны властей и ученых – «нас изучают, признают» (ж 56 ЧК).

В Маркове также утверждают, что «старики говорят по-марковски» и даже что марковский говор широко используется и значительно отличается от стандартного русского языка – вплоть до непонимания русскими речи на марковском говоре. Одна информантка сказала: «Женщины выходят замуж на русских мужчин, и те начинают говорить по-марковски». Еще одна информантка утверждала, что «сегодня все, даже дети, говорят на марковском языке». Мужчина-марковец на вопрос, говорили ли прежде на каком-нибудь местном языке, ответил: «И сейчас говорят».

К утверждениям, что старожильческие говоры до сих пор широко используются, нужно относиться с осторожностью. Многочисленные примеры походских, русскоустьинских и марковских слов, которые наши информанты предъявляли нам по нашей просьбе, носят скорее характер демонстративный: свой говор как бы показывается, слова приводятся не как слова живого языка, а как своего рода музейные экспонаты, призванные проиллюстрировать утверждение, что «наш говор существует». Однако нам не удалось обнаружить людей, которые реально использовали бы этот говор в повседневном общении.

Современные марковцы, например, иногда вставляют в свою вполне русскую речь отдельные слова, обязательно оговаривая, что это – «по-нашему», как бы демонстрируя свой язык. Ср.: информанты 1 и 2, муж и жена, рассказывают, перебивая друг друга, о том, как говорили «в старину»:

Инф 1: Родители мои так и разговаривали, «баяли»… Инф 2:…казацкий язык, как его называют. Инф 1:…другие не понимают, когда мы говорим, тогда мы с ними объясняемся по-русски. Но сейчас уже совсем забыли, не баим (Инф 1 – м 32 МК; Инф 2 – ж 38 МК).

Другая информантка произносит некоторые слова подчеркнуто «по-марковски», улыбаясь при этом: она изображает, имитирует говор: Жили абсолютно беззаботно, весело, друг к другу в гости ходили, т я й варили и пили, если было с чем , – слово чай сознательно «подается», демонстрируется в своеобразном фонетическом варианте. На вопрос, отличаются ли люди из других, мелких поселков (Еропол) от марковских, еще одна информантка сказала: Чуванцы – они в своем соку варились, свои обычаи у них. Вот был Еропол – у них иначе. У нас [т. е. в Маркове] говорят п у с á й – не «пускай», а п у с á й: м ó л ь ч а п у с á й. А там говорят м ó л ь ч а п у ш á й. У них говорок другой . Общеизвестный маркер, стереотип «марковского говора» используется для подчеркивания отличий этого говора от говора соседнего поселка.

Точно так же обстоит дело с русскоустьинским и походским говорами. В этот список явно попадает и камчадальский: когда один из авторов, оказавшийся в 1991 году в с. Мильково на Камчатке [100] , попросил одного из пожилых камчадалов, много говорившего об особом камчадальском языке, рассказать что-нибудь по-камчадальски, дело ограничилось несколькими словами – автостереотипами, наподобие приведенных выше для других говоров.

Как сказала одна из наших марковских собеседниц, «наш язык для нас – немного как игра, как будто бы в детство впадаешь». Почти утратив коммуникативную функцию, все старожильческие говоры перешли в разряд виртуальных явлений, сохранив в полной мере символическую функцию , т. е. функцию этнической идентификации, и используются как аргумент в выстраивании своей этничности (см. подробно о марковском говоре: Вахтин 2001а: 302—307; Вахтин 2001б).

Таким образом, наряду с довольно низкой престижностью старожильческих говоров, они сохраняют отчетливую этноидентифицирующую функцию: для русскоустьинцев, колымчан и Марковцев владение своим говором даже на уровне знания нескольких слов или, как минимум, память о том, что их предки имели «свой язык» (в каждом из трех описываемых сел есть энтузиасты, записывающие «старые» слова), – это важный признак самостоятельности группы, признак отделенности ее от пришлого русского населения, с одной стороны, и от местного коренного населения – с другой.

Итак, система представлений старожилов о себе и о своем месте на этнической карте территории кажется достаточно стройной. «Мы» – это народ с особой, необычной историей, образовавшийся не так, как другие, а именно – от смешения казаков (или мещан) и местного населения. «Мы» отличаемся как от русских (наиболее яркими представителями которых являются недавние приезжие), так и от местных (наиболее яркими представителями которых являются чукчи и юкагиры). Основное отличие – в том, что «мы» – постоянные жители определенной, четко ограниченной территории, родившиеся здесь и никуда не желающие отсюда уезжать. Каждый из «нас» имеет своих конкретных предков («из лундинских», «с Камчатки», «с Нижней Колымы», «из казаков», «из камчадалов», «из юкагиров», «из Еропола» и т. п.), что не мешает «нам» быть жителями именно этой территории, осознающих себя как русскоустьинцев, походчан или марковцев. Этническое самосознание старожилов держится на представлении о том, что они хранят ту «инъекцию цивилизации», которую когда-то принесли на эти земли казаки, мещане или крестьяне, и одновременно – то «зерно самобытности», которое они унаследовали от местных предков, – особенности пищи, одежды, хозяйства, поведения и национального характера. Все эти признаки резко отличают их как от местных («коренные»), так и от русских («приезжие»), и все эти признаки бережно охраняются. Если в первом случае самоидентификация базируется на оппозиции «цивилизованный – дикий», то во втором – на оппозиции «традиционный – новый»: обе эти оппозиции чрезвычайно важны для сохранения группового самосознания старожилов. В зависимости от того, с какой стороны исходит угроза, «посягательство» на их отдельность, на первое место выходит либо критерий «цивилизованности», либо критерий «традиционности» – в любом случае старожильческая культура самовоспроизводится как не похожая ни на одного из своих «родителей» и не скатывается ни в одну из двух возможных сторон.

Глава 4. Современное социально-экономическое положение старожильческих групп

В настоящей главе мы будем говорить о социально-экономическом положении трех рассматриваемых старожильческих общностей только в той мере, в какой это имеет отношение к интересующей нас теме. В частности, мы не будем подробно освещать экономическую ситуацию в разные годы, не будем приводить детальные показатели, характеризующие хозяйственную деятельность старожилов, уровень их образования и т. п. Точнее, мы будем касаться этого, но лишь постольку, поскольку это дает нам дополнительную информацию о статусе этих групп и помогает нам полнее представить промежуточность их положения среди прочих групп, с которыми они находились или находятся в социальном взаимодействии.

Старожилы и установление советской власти

Установление советской власти, разумеется, затронуло и старожилов и имело влияние на их социальный, экономический и этнический статус. В разделе, посвященном взаимоотношениям старожилов с государством, мы уже отмечали, что все «тамошние» всегда ассоциировались у старожилов с начальством, которое находится где-то далеко (в Верхоянске, Нижнеколымске, Якутске, Петербурге, Москве), от которого иногда приезжают представители, чтобы собрать налоги, устроить разнос, объявить новые, часто непонятные распоряжения, приказы и законы – и уехать до следующего раза. Поэтому, когда во второй половине 1920-х годов в интересующих нас регионах была реально установлена советская власть, новые порядки должны были поначалу восприниматься как очередные чудачества «тамошних», которым, впрочем, не подчиниться было невозможно. Быстро выяснилось, что то, как проявляет себя новая власть, очень сильно отличается от старых порядков.