Неоконченный портрет. Книга 2 - Александр Чаковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все внимание президента сосредоточено на заветной двери. «Постучать или не постучать?» — спрашивает он себя. Потом прикасается ладонью к двери, нажимает на нее.
...Сталин стоит посреди большой комнаты. Стоит неподвижно. Какое-то мгновение Рузвельту кажется, что это не сам Сталин, а его портрет, — точно такой же, во весь рост, он только что видел на стене здания напротив Кремля.
Но все же президент поспешно произносит:
— Здравствуйте, мой дорогой маршал!
Он видит, как большой портрет вдруг оживает. Слегка вздрагивают в улыбке усы. В правой руке оказывается трубка.
И тут Сталин говорит:
— Здравствуйте, господин президент!
Они по-прежнему стоят друг против друга. Сталин не предлагает Рузвельту сесть и не садится сам. Видимо, он очень занят. Президент не предупредил его о своем приходе, а в приемной ждут люди...
— Я... пришел на минуту, всего лишь на минуту, маршал, — слегка задыхаясь от волнения, произносит Рузвельт. — Мне нужно задать вам вопрос... Только один вопрос…
Сталин молча смотрит на него.
— Я пришел, чтобы спросить: почему же вы?.. — успевает выговорить Рузвельт, чувствуя, что у него сжимается горло.
— Это не так, господин президент! — медленно, спокойно говорит Сталин, и Рузвельту кажется, будто его слова осязаемы, будто они тяжело повисают в воздухе.
«Откуда он знает, о чем я хочу его спросить?.. Как, каким образом он догадался?.. Может быть, он и впрямь умеет читать в душах?.. Нет, нет, он, конечно, имеет в виду что-то другое».
— Я пришел спросить вас... — срывающимся голосом говорит президент. — Вы дали мне обещание помочь нам на Дальнем Востоке...
— Мы не отказываемся от нашего обещания. Однако война еще не кончилась, — по-прежнему неторопливо отвечает Сталин.
— Но вы обещали и другое! — взволнованно восклицает Рузвельт. — Вы обещали начать переброску своих дивизий на Дальний Восток и этим сковать Квантунскую армию...
— И что же? — пристально глядя в глаза президенту, спрашивает Сталин.
«Почему он разговаривает со мной таким ледяным тоном?» — думает Рузвельт. На мгновение перед его мысленным взором встает тот Сталин, с которым он беседовал в Кореизе... Но видение тут же исчезает. Перед ним сейчас другой Сталин — холодный, чужой, неприступный...
— Как «что же»?! — с отчаянием в голосе спрашивает президент. — Вы же не выполнили своего обещания! Японцы начали переброску Квантунской армии на тихоокеанский театр военных действий... Вы... вы обманули меня!
— Нет, господин президент, мы вас ни разу не обманывали! — спокойно произносит Сталин и, немного помолчав, спрашивает: — Можете ли и вы сказать, что никогда нас не обманывали?
В комнате вдруг стало темнее. Или это только кажется Рузвельту? Он думает: «Неужели уже наступил вечер? Может быть, в Москве, как и на юге, сумрак сгущается внезапно?»
— Но ведь мы открыли второй фронт, — пытается возразить президент. — Мы же его открыли...
— У нас в народе, — Сталин невесело улыбается, — у нас в народе говорят: «Дорого яичко ко Христову дню».
— Что это значит?
— Это значит, что подарок особенно ценен тогда, когда его получаешь вовремя. А ваш «подарок»...
— Разве он не пригодился? Разве мы не помогли вам?
— Да, но когда немцы были уже фактически разгромлены Красной Армией.
— Но раньше мы не могли.
— Вспомните Арденны, господин президент, — с невеселой усмешкой глядя на Рузвельта, говорит Сталин. — Когда союзники попали в немецкую мышеловку и, оказавшись на грани серьезного поражения, попросили нас о помощи, слов «не могли» в нашем лексиконе не было.
Маршал замолкает и выжидательно смотрит на Рузвельта. Президент тоже молчит.
— Еще немного, и не потребовалось бы никакого второго фронта, — продолжает Сталин. — Вы это знаете... и Черчилль тоже знает.
— Мне казалось, что вы поставили крест на всем плохом, что было между нами, — печально говорит Рузвельт. — Мне казалось, что вы решили не вспоминать прошлое... И вы никогда не обманывали меня, а теперь...
— Я и теперь вас не обманываю. Слушайте!
И неожиданно громким, резким голосом Сталин произносит:
— Товарищ Антонов!
И тотчас же неизвестно откуда в комнату доносятся слова:
— Слушаю вас, товарищ маршал!
— Сколько дивизий на сегодняшний день переброшено в Приморье?
— Пятнадцать, товарищ маршал! — раздается ответ. — И еще десять находятся в пути следования.
— У меня все, — говорит Сталин. — Спасибо.
И в комнате вновь наступает тишина.
— Вот так, господин президент, — задумчиво покачав головой, говорит Сталин. — А теперь присядем.
И, указав на стоящий у стены диван, первым подходит к нему.
Теперь они сидят рядом. Сталин закуривает трубку. Рузвельт опускает руку в карман в поисках пачки «Кэмел». Но карман пуст...
— Закурите мои, — предлагает маршал, встает, подходит к письменному столу и возвращается с раскрытой зеленой коробкой. Сколько раз президент видел такие же на столах Конференций в Тегеране и Ялте!
Первый раз в жизни Рузвельт закуривает папиросу. У нее какой-то странный вкус. Трудно удержаться от кашля.
— Непривычно? — спрашивает Сталин.
— Непривычно для меня то, что я оказался перед вами в ложном положении. А папиросы... Наверное, мы должны, научиться уважать ваши вкусы и считаться с ними... Вы знаете, мне жаль, что вы не родились американцем.
— Это почему же? — недоуменно спрашивает Сталин.
— Нам не хватает честных людей... А ваши таланты и в Америке привели бы вас на вершину власти.
— Я родился в семье сапожника, господин президент, — усмехается Сталин.
— Какое это имеет значение? Америка — страна...
— Знаю, — прерывает Сталин и зажигает потухшую трубку, — страна... «равных возможностей», не так ли? Теперь разрешите задать вам вопрос. Представьте себе, что вы — со всеми вашими данными и способностями — родились бы в бедной семье и не смогли бы преодолеть социальные барьеры на пути к президентству. Ведь не было бы тогда Франклина Рузвельта в Белом доме, и не было бы тогда в Америке такого хорошего президента... Или представьте себе на мгновение, что вы родились бы в негритянской семье. Стали бы вы президентом?.. О чем вы задумались? — спрашивает Сталин умолкшего Рузвельта. — О «равных возможностях»?
— Да. Но не о тех, о каких вы говорите. Я думаю о равных возможностях приносить друг другу пользу... Когда в тридцать третьем году я настоял на признании большевистской России, мне казалось, что я ее облагодетельствовал. Мог ли я думать, что настанет время, когда Россия спасет нашу страну от гитлеровского нашествия? И мог ли я предполагать, что без вашей помощи сотни тысяч американцев были бы обречены на гибель в пучине Тихого океана и на его островах?
— Надо всегда смотреть вперед, господин президент, — негромко говорит Сталин.
...И вдруг стены комнаты сотряслись от какого-то взрыва. Оконные стекла задребезжали... Затем второй... Третий...
— Что это?! — вскакивая с дивана, восклицает Рузвельт. — Немцы бомбят Москву?
— Успокойтесь, господин президент, — оставаясь сидеть на своем месте, спокойно и добродушно говорит Сталин. — Это салют. Страна салютует войскам Второго Белорусского фронта, освободившим польский город Гданьск.
«Салют... Гданьск...» — все еще не придя в себя, мысленно повторяет Рузвельт. Да, теперь он вспоминает сообщения о московских салютах, он ведь не раз видел красочные фотографии фейерверков в американских журналах.
— А где же... фейерверк? — растерянно спрашивает Рузвельт.
— Подойдите к окну, господин президент, — говорит Сталин и, сделав несколько шагов, отодвигает белую складчатую штору.
И Рузвельт видит, как над Москвой взвиваются огненные букеты и осыпаются на людные улицы гирляндами многоцветных искр.
Потом все смолкает.
Сталин задергивает штору, и в комнате становится темно.
— Понравилось? — спрашивает он, зажигая свет, и в голосе его звучит нескрываемая гордость.
— Это не то слово, маршал, — печально произносит Рузвельт. — Когда я смотрел на огни, взметающиеся ввысь, мне казалось, что это души ваших людей со славой устремляются в вечность...
— Да. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины... Но я сказал, что надо всегда смотреть вперед. И повторяю это. Как вы представляете себе наше послевоенное будущее, господин президент? Какое слово, какой символ избрали бы вы для обозначения этого будущего?
— А вы, маршал?
— Единство.
— Это хорошее слово... Но все мы смертны, маршал. Скажите мне положа руку на сердце: убеждены ли вы, что и для тех, кто придет вам на смену, это слово останется путеводной звездой?
В комнате воцаряется тишина. Сталин молчит. Потом, глядя в глаза президенту, он медленно говорит:
