Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока - Жерар Нерваль

Египетская деревня

В фелюге были две разукрашенные и позолоченные изнутри каюты, их зарешеченные окна выходили прямо на реку и, таким образом, как бы обрамляли этот живописный пейзаж; корзины цветов, прихотливые арабески украшали стены; вдоль стен в каждой каюте стояло по два деревянных сундука, днем на них можно было сидеть скрестив ноги, а ночью — устроить себе ложе, предварительно постелив циновку или подушки. Обычно первая каюта служит диванной, а вторая — гаремом. Все помещения герметически закрываются и запираются на висячие замки, что, правда, не является преградой для нильских крыс, и, хочешь не хочешь, а приходится мириться с их обществом. Комары и прочие насекомые — еще более неприятные попутчики; избежать их коварных поцелуев по ночам можно лишь с помощью просторных рубах, куда нужно влезать, как в мешок, а затем затягивать горловину, голову обматывают двойным слоем марли, которая совсем не мешает дышать.

Было похоже, что нам придется провести ночь на фелюге, и я уже к этому приготовился, когда рейс, сошедший на берег, снова поднялся на борт и торжественно пригласил меня следовать за ним. Мне не хотелось оставлять рабыню в каюте, но капитан сам сказал, что лучше будет взять ее с собой.

МУТТАХИР

Оказавшись на берегу, я увидел, что мы причалили всего-навсего в Шубре. Прямо перед нами лежали сады паши с украшавшими вход миртовыми беседками; сбившиеся в кучу глинобитные домики тянулись вдоль улицы слева от нас; прямо на берегу стояла кофейня, огни которой я заметил еще с лодки; оказалось, что рейс жил в соседнем доме, куда он и пригласил нас зайти.

«Стоило провести целую ночь на Ниле, — говорил я себе, — чтобы очутиться всего в одном лье от Каира!» Мне захотелось вернуться и отправиться почитать газеты к мадам Боном, но рейс уже подвел нас к дому; я догадался, что там отмечали какой-то праздник, на котором нам предстояло присутствовать.

И впрямь, пение, которое мы слышали, доносилось именно оттуда. Там предавалась веселью толпа смуглых людей, среди которых попадались и чистокровные негры. Я с трудом понял из слов рейса, изъяснявшегося на смеси арабского языка и франкского наречия, что это был семейный праздник по случаю обрезания его сына. Теперь мне стало ясно, почему мы проделали столь короткий путь.

Церемония состоялась накануне в мечети, сегодня был второй день празднеств. Семейные праздники даже у самых бедных египтян — это своего рода народные гулянья, и в этот день улицы запружены толпой; около тридцати школьных товарищей муттахира, мальчика, подвергаемого обряду обрезания, заполнили комнату с низким потолком; женщины — родственницы или подруги жены рейса — сидели кружком в соседней комнате. Мы остановились перед дверью. Рейс издали указал пришедшей со мной рабыне место подле своей супруги, и та без колебаний уселась на ковер, совершив церемонию приветствия.

Стали разносить кофе и трубки, и нубийки принялись плясать под звуки дарабукк (глиняных барабанов), в которые били женщины: одной рукой они держали его, а другой — ударяли по нему. Наверное, семья рейса была не настолько богата, чтобы приглашать белых альмей; нубийки же танцуют ради собственного удовольствия. Лоти, главная танцовщица, изображала подобающую случаю пантомиму, ведя за собой четырех женщин, которые лихо отплясывали неистовую сальтареллу[50], которую я уже описывал; танцуют ее повсюду одинаково, разница лишь в темпераменте исполнения.

Во время одной из пауз между танцами и музыкой рейс усадил меня возле старика, которого представил мне как своего отца. Узнав, кто я такой, он приветствовал меня отборным французским ругательством, прозвучавшим весьма забавно в его произношении. Это все, что он запомнил из языка победителей девяносто восьмого года. Я крикнул ему в ответ:

— Наполеон.

Он, казалось, меня не понял. Я несколько удивился, но подумал, что, наверное, это имя было известно лишь в период Империи.

— Вы знали Бонапарта? — спросил я у него.

Он откинул голову с торжественно-мечтательным видом и принялся распевать во все горло:

— Йа селям, Буонабарте! (Привет тебе, о Бонапарт!)

Я не мог удержаться от слез, слушая, как старик исполняет старинную египетскую песню, славящую того, кого они называли Султан Кебир[51]. Я попросил его исполнить всю песню, но он помнил лишь некоторые строки:

Ты заставил нас страдать в разлуке с тобой, о генерал, пьющий кофе с сахаром! О чудный генерал с нежными щеками, твой меч разил турок! Привет тебе!

О ты, чья шевелюра так прекрасна! С того самого дня, как ты вошел в Каир, город засверкал, словно хрустальная лампа, привет тебе!

Тем временем рейс, равнодушный к воспоминаниям, вернулся к детям; похоже, готовилась какая-то новая церемония.

В самом деле, дети выстроились в два ряда, остальные гости тоже поднялись, им предстояло пройти по деревне, сопровождая мальчика, которого вчера уже водили по улицам Каира. У дома стояла лошадь в роскошной попоне и сбруе, мальчуган, на вид лет семи, одетый в девичью одежду и с женскими украшениями (наверное, взятыми на время), сел в седло, а двое родственников поддерживали его с каждой стороны. Он был горд, как император, и, по обычаю, держал у рта носовой платок. Я опасался разглядывать мальчика слишком внимательно, так как знал, что жители Востока боятся «дурного глаза», но успел подробно рассмотреть процессию, тем более что в Каире мне не доводилось видеть ничего подобного. Там процессии с муттахиром мало чем отличаются от свадебных кортежей. Здесь же я не увидел обнаженных комедиантов, разыгрывающих сражение с помощью копий и мечей; только несколько нубийцев, встав на ходули, дрались на длинных палках, чтобы привлечь внимание зрителей. За ними шли музыканты, потом дети, одетые в праздничные костюмы, их вели пятеро или шестеро факиров или дервишей, распевавших духовные маввали[52]. Затем ехал мальчик верхом на лошади в окружении родных, и, наконец, замыкала шествие группа женщин из этой семьи, и среди них — танцовщицы без покрывал, при каждой остановке процессии они принимались исполнять свои сладострастные пляски, выбивая дробь ногами. Несколько мужчин несли курильницы с благовониями; дети опрыскивали зрителей розовой водой из флаконов (кумкум). Но самым главным действующим лицом на этом торжестве был, несомненно, цирюльник, державший в руке какой-то загадочный инструмент (некоторое время спустя бедное дитя должно было испытать на себе его применение); меж тем помощник цирюльника размахивал прикрепленной на конце копья табличкой, где были нарисованы атрибуты его профессии. Перед муттахиром шел один из его товарищей, к шее которого была привязана дощечка для письма, школьный учитель сам изобразил на ней шедевры каллиграфического искусства. Позади лошади одна из женщин беспрестанно разбрасывала соль — от дурного глаза. За процессией шли специально нанятые женщины, которых приглашают плакальщицами на похороны, но они сопровождают также и свадебные кортежи и процессии по случаю обрезания со своими неизменными «улю-лю-лю!», известными еще с глубокой древности.