Цвета дня - Ромен Гари

Позвольте, я вам дам старинный рецепт моей страны.

Возьмите какую-нибудь истину, осторожно поднимите ее на высоту человека, посмотрите, по кому она бьет, кого убивает, что дает, что разрушает, затем поднесите ее к своему носу, подольше понюхайте ее, проверьте, не пахнет ли от нее мертвечиной, после этого откусите маленький кусочек, попробуйте, подержите подольше на языке, тщательно прожуйте и наконец проглотите: посмотрите, не заболит ли у вас от нее живот и не полезет ли она у вас тут же наружу, и если этого не произошло, дайте ей отстояться, внимательно понаблюдайте за ней, чтобы узнать, не меняет ли она кожи и цвета у вас на глазах, чем она питается — уж не вами ли? — и если вы увидите наконец, что она действует на вас благотворно, что она щедра и питательна и не сопровождается болью и кровью, глотайте ее — но будьте всегда готовы выплюнуть ее, если потребуется.

Демократия имеет право выплевывать.

Попробуйте немного повыплевывать. Покажите нам чуток, как это у вас получается. Попробуйте выплюнуть кусочек, совсем маленький, просто чтобы нам тоже захотелось проглотить, а?

Ну как?

Что?

Это так вкусно, что вам не хочется?

Дорогие барашки. Дорогие курчавые ягнятки на пастбищах грядущего.

Дорогие маленькие овечки светлого будущего.

Одно словечко на ушко, быстренько: француз живет не в будущем.

Он живет во Франции.

Да знаю я, знаю, знаю. Вы взялись за историческую задачу. Это так. Я бы даже рассматривал как преступников всех тех, кто попытался бы заставить вас свернуть с вашего пути. Вы слишком дорого заплатили за то, чего у вас еще нет: сейчас неподходящий момент, чтобы останавливаться. Мы все твердо рассчитываем на вашу удачу: мы вас дружески ждем там, куда вы пытаетесь прорваться. Вы туда придете. Я верю. Человек справится с вашим творением и выйдет из этого медленного погружения неизменившимся и улыбающимся. Он в вас — как долгое терпение — жив курилка! — как говорят по-русски, — и из всех карточных домиков ваших дамб и их небоскребов он выберется целым и невредимым со своими любящими руками старого садовника. И он уверен, что победит, потому что он — человек, и он будет грызть вас изнутри и справится с вашим громадьем при помощи своей вкрадчивой и надежной малости, и только так ваше творение станет цивилизацией. Ну а пока вы полностью увлечены своей исторической задачей, которая заключается в том, чтобы высвободить человека. Мы не будем вам в этом мешать. У нас тоже были Наполеон и Верден: нас тоже заставили многое отдать. Мы даже столько наотдавали, что в итоге приобрели — как дорогой ценой оплаченное благо — чувство меры, понимание относительности всего сущего и терпимость — единственно возможные гарантии от эксцессов заблуждений и эксцессов истины. В конце концов История надоела нам хуже горькой редьки, и если ей так уж необходимо продолжать свои игры на земле, так пусть, по крайней мере, это будет не у нас. Наверняка вы знаете самое страшное проклятье китайских отцов: «Пусть твой старший сын будет жить в исторический момент!» Так что верьте мне, когда я вам говорю, что отныне крестовые походы чужды нашим сердцам и что мы не совершим больше глупости и не станем оспаривать у вас Историю. Пусть она будет при вас. Она и так при вас: стоит лишь на вас взглянуть. Ладно. Наши соболезнования. Хорошенько позаботьтесь о себе, а главное, не пытайтесь всучить ее нам. Мы ее достаточно поимели. Оставьте ее себе, и, когда она с вами покончит, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам. Цивилизация — она всегда передается от одного уцелевшего к другому. Это то, что остается у вас от Истории, когда вам наконец-то удается вышвырнуть ее вон. Я глубоко верю в вас и уверен, вы с этим справитесь. Говорю вам: люди редко терпят неудачу, когда речь идет о том, чтобы походить друг на друга.

Но и это тоже не очевидный факт, это тоже едва различимая и смутная надежда, а пока я останусь впереди вас, готовый защищать все, что является слишком живым, чтобы быть совершенным.

Я полон решимости защитить свое право оставаться слабым, и только мое отвращение к героизму может сделать из меня героя.

Я готов отдать жизнь за свои противоречия.

Я не ношу в себе иной надежды, кроме надежды сомневаться во всем, в том числе и в самом худшем, ибо одним из величайших и плодотворнейших результатов сомнения является то, что оно никогда не позволяет вам отчаиваться.

Другой истины я не знаю.

Этого недостаточно, считаете вы, не так ли?

Если бы вы только знали, насколько этого достаточно! Если бы вы только знали, насколько этого достаточно, чтобы быть счастливым, и никому не угрожать, и хотеть лишь поделиться тем, что имеешь, тем, что знаешь!

Наконец-то мы, при мягком свете относительности, начинаем достаточно ясно ориентироваться в игре истины и заблуждения, чтобы заняться прежде всего самими собой и определиться со своими удобствами.

В лоно того, что, к счастью, так мало им занимается, человек может вкрасться как великолепная ошибка, и было бы величайшей глупостью хотеть исправить ее самому.

Ложно то, что нас порабощает, истинно то, что оставляет нас свободными, — вечный импровизатор себя самого, человек не склонится ни перед истиной, ни перед заблуждением, а лишь перед собственной хрупкостью.

И вот почему я отвергаю ваш чудовищный компасный раствор, ставящий одно острие на страдание, а другое — на будущее и делающий из светлого завтра мрачное безмолвное сегодня. Но я вас подожду.

Я не позволю вашим «архитекторам души» сделать из любви, искусства, мысли вазелин, благодаря которому История вошла бы лучше, быстрее, глубже.

Но я терпеливо подожду, пока вы не присоединитесь ко мне и мы наконец-то не обнимемся по-братски.

Мне так много нужно вам сказать — и мне бы так хотелось поблагодарить вас.

Ибо вы перед нами как потрясающий стимул, как все наше вновь обретенное достояние.

Вы вернули нам веру в себя.

Вы вернули нам вкус к нашему достоянию, вы открыли нам глаза на наше творение, вы напомнили нам, кто мы есть и что нам полагается.

Спасибо.

Вы перед нами как трогательное послание — тем более трогательное, что оно безмолвное, — немой, но пронзительный призыв к тому, что есть в нас лучшего, воодушевляющий наказ так держать и не отступать.

И ваша миссия трагична, ибо она не в том, что вы делаете, а в том, чего мы благодаря вам избежим.

Еще несколько слов.

Это будут слова, которые вы горите желанием мне сказать, — слова, конечно же, исторические.

Солдаты, с высоты этих пирамид.

Покажите мою голову народу, она того стоит.

Скорее дать себя убить на месте, чем отступить. [29]

Произнесите их.

Вы имеете на это право.

Вы натянули на себя старые кожаные штаны Истории, а в них, конечно же, кишат исторические слова.

Так скажите мне: ага, дружище. Ясно, куда вы клоните. Вам вдруг приспичило остановить Историю. А почему? Да просто потому, что она вам угрожает, любезнейший вы мой! Вы никогда не старались остановить ее прежде, когда она угрожала другим. Напротив, вы ее подбадривали. Ну а сегодня вы хотите ее остановить, потому что она идет против вас. Против ваших привилегий, против ваших сокровищ, против вашего фарфора, против ваших произведений искусства, против вас, так-то вот.

Дорогие щеночки.

Я питаю к вам некоторую нежность, вы меня трогаете аж до слез.

Что бы я без вас делал? На каждом шагу мне грозило бы потеряться, ошибиться с выбором идеи, ошибиться с выбором истины.

Какое счастье, что есть вы.

Что ваши слова — все же исторические слова, и что они напоминают мне о временах наших прабабушек, и что я чувствителен к их архаичному очарованию и к их давнему застоявшему запаху! Как хорошо знать, что ты не ошибся с выбором стороны и защищаешь именно братство, как вчера, так и сегодня!

Если бы вы только знали, какую услугу вы мне оказываете, запуская в небо сигнальные ракеты, несущие цвета ненависти и презрения, расизма и отказа!

Вы не даете мне потеряться.

Вы просто спасаете меня.

Ибо вы, конечно же, считаете, что для меня нет ничего бесспорного, что я много колебался относительно вас, что как старый лирический клоун я не могу остаться равнодушен к вашей песне и что если бы в вашем небе не было всех этих цветов ненависти и презрения, то вам, может, и удалось бы сбить меня с толку.

Но именно под этими цветами генерал Галифе стрелял в рабочих, потому что они были рабочими, а шесть миллионов евреев были истреблены, потому что были евреями, а пятнадцать миллионов русских убиты, потому что были русскими, и все это без единого возражения с вашей стороны. Я не дам вам сделать меньшинство даже из одного человека. Знаете, как говорят на латыни: нетушки, слишком поздно.

Я слишком много сражался с расами господ, с расами хозяев, меня уже не подловишь на фокусе с белокурыми голубоглазыми арийцами, лучше уж я брошу все, что люблю.