Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман

Терпение, мягкость, вежливость — все, что мы называем «хорошим воспитанием», стало частью их кодекса поведения. Но в чем они далеко нас обогнали — так это в применении религиозных верований ко всем сферам жизни. Они не имели ни обрядов, ни набора определенных действий, называемых «богослужением», за исключением упомянутых мною величественных шествий, которые наряду с религиозными являлись еще и обучающими, неся на себе социальную нагрузку. Но они установили четко выраженную связь между всем, что делали, и Богом. Их чистота, здоровье, тщательно поддерживаемый порядок, изобилие, мирная и прекрасная страна, счастье их детей и, что превыше всего, постоянный прогресс — все это и было их религией.

Они обратились к мысли о Боге и выработали постулат, что такая внутренняя сила нуждается во внешнем выражении. Они жили так, словно Бог существует на самом деле и трудится бок о бок с ними.

Что касается стоящих повсюду небольших храмов — некоторые женщины больше остальных подходили для подобного служения и по уровню развития, и по темпераменту. Какой бы работой ни занимались, они посвящали несколько часов службе в храме, направляя свою любовь, мудрость и жизненный опыт на утешение всех, кто в том нуждался. Иногда это была печаль, очень редко — ссора, а чаще всего замешательство и растерянность: даже в Женландии души человеческие чем-то омрачались. Но по всей стране самые лучшие и самые мудрые были готовы прийти на помощь.

Если трудности оказывались необычно сильными, обратившуюся за помощью направляли к тем, кто обладал бо́льшим опытом в данных вопросах.

Это была религия, дававшая пытливому уму рациональную основу жизни, идею всеобъемлющей любящей вышней силы, неустанно трудящейся вместе с ними на благо добра. «Душе» она давала ощущение сопричастности с глубинной силой, чувство огромной целеустремленности, которой всегда не хватает нам. «Сердцу» она сообщала благодатное чувство, что тебя любят и понимают. Давала ясные, простые и разумные установки, как нужно жить и зачем. В плане обрядности эта сила, во-первых, выражалась в торжественных многолюдных шествиях, когда, объединив в себе все искусства, оживленные толпы четким шагом, с танцами, песнями и музыкой двигались в окружении дивных плодов своего труда по прекрасным рощам и холмам. Во-вторых, эта сила выражалась в небольших средоточиях мудрости, где менее умудренные обращались к более мудрым за помощью и получали ее.

— Это прекрасно! — с подъемом воскликнул я. — Это наиболее жизненная, благодатная и прогрессивная религия, о какой я когда-либо слышал. Вы действительно любите друг друга, несете чужое бремя и осознаете, что ребенок есть своего рода царство небесное. Вы бо́льшие христиане, чем все, кого мне довелось встречать. Но… А как же смерть? И жизнь вечная? Что ваша религия говорит о вечности?

— Ничего, — ответила Элладор. — А что такое вечность?

И вправду — что? Впервые в жизни я попытался по-настоящему над этим задуматься.

— Это… непрекращающееся движение.

— Непрекращающееся движение? — озадаченно переспросила она.

— Да, вечно продолжающаяся жизнь.

— Ой… конечно, мы это понимаем. Жизнь действительно продолжается вечно повсюду вокруг нас.

— Но вечная жизнь продолжается без смерти.

— В том же человеке?

— Да, один и тот же человек вечен и бессмертен.

Я с удовольствием подумал, что у меня нашлось что-то для учения из нашей веры, то, что их религия никогда не проповедовала.

— Здесь? — спросила Элладор. — Никогда не умирать… здесь?

Я почти видел, как ее практичный ум наваливает людей друг на дружку, и торопливо разуверил ее.

— Ой, нет, на самом деле не здесь… А там, в грядущем. Тут мы, конечно, должны умереть, но затем «вступаем в жизнь вечную». Душа живет вечно.

— А ты откуда знаешь? — поинтересовалась она.

— Не стану пытаться это тебе доказывать, — торопливо продолжил я. — Просто давай примем, что это так. И как тебе подобная идея?

Она снова улыбнулась мне своей восхитительной, нежной улыбкой с ямочками на щеках, озорной и вместе с тем материнской.

— Честно-честно?

— Иначе и быть не может, — ответил я и радостно, и грустно. Откровенность и правдивость этих женщин не переставали меня поражать.

— Эта идея кажется мне необыкновенно глупой, — ответила она. — А если это правда, то в высшей степени неприемлемой.

Я всегда принимал учение о бессмертии души как нечто само собой разумеющееся. Все усилия дотошных спиритуалистов, неустанно старающихся вызвать духи близких, никогда не казались мне разумными. Не скажу, что я когда-либо серьезно и напрямик обсуждал эту тему даже с самим собой, я просто принимал это как факт. И вот девушка, которую я любил, чей характер постоянно открывал мне новые вершины и горизонты, далеко превосходящие мои собственные, эта сверх-женщина в идеальной стране говорит, что считает бессмертие глупостью! И говорит искренне.

— Для чего желать бессмертия? — спросила она.

— Как его можно не желать? — возразил я. — Ты хочешь потухнуть, как свеча? Разве не лучше идти дальше и дальше… развиваться… и быть вечно счастливой?

— Конечно, нет, — ответила она. — Никоим образом. Я хочу, чтобы мой ребенок и ребенок моего ребенка шли дальше и дальше — и они пойдут. Зачем мне бессмертие?

— Но это же рай! — не унимался я. — Мир, красота, успокоение и любовь… Рядом с Богом.

Я никогда еще не был так красноречив относительно религии. Она могла прийти в ужас от вечных мук и ставить под сомнение справедливость спасения от грехов, но бессмертие — это, конечно же, очень достойное учение.

— Почему, Ван? — произнесла она, протягивая ко мне руки. — Почему, Ван, дорогой? Как хорошо, что ты так остро все воспринимаешь. Этого мы, конечно же, и хотим — мира, красоты, успокоения и любви. Рядом с Богом. И прогресса, запомни. Развития всегда и во всем. Вот чему учит нас наша религия — чего хотеть и ради чего трудиться, и мы все выполняем!

— Но это же здесь, — сказал я, — только в этой жизни на земле.

— Да? А разве у вас в стране с вашей прекрасной религией любви и