Татарский удар - Шамиль Идиатуллин

Майор решил плюнуть на реприманды и взять деревню в банальные клещи собственными силами. Когда рота расползлась вокруг Киязлов и потихонечку начала пристреливаться к гордо молчавшему противнику, явилось звено новых вертолетов. Совсем новых — Ми-28. Федералы оглядывались на не обкатанные еще в бою машины, и души их пели в унисон реву лопастей. Рев накатился со стороны Чувашии, грозно и оглушительно, рухнул на татарское поле как сель — и откатился обратно, обнажив заваленный было перестук автоматов. Звено слаженно развернулось, так и не перескочив через проклятую черту оседлости, и удалилось в сторону Чувашии.

Зелинский озадаченно смотрел вертолетам вслед, когда к нему, тяжело дыша, подбежал сержант-радист:

— Товарищ майор, вас. — Майор схватил микрофон с наушником, назвал позывной и несколько секунд, прищурившись, вслушивался в то, что ему говорили. А потом заорал:

— Что?! Да они там на мозг упали, что ли? Мы только закрепились, мы же сейчас их на тряпки порвем! Какое отступать?! Да пошел он на хер, главком! Зачем начинали тогда?! Товарищ полковник, вы меня не пугайте, пуганый я!

Через минуту он бросил микрофон и длинно выругался. Потом плюнул под ноги и несколько секунд смотрел на пузырчатую звездочку, проступавшую в светлой дорожной пыли. Налюбовавшись, он негромко приказал:

— Комвзводов ко мне.

Радист, неловко собиравший рацию, не отреагировал.

— Сержант, твою мать, глухой? Комвзводов ко мне, живо!

Сержант ошалело отпрянул от комроты, развернулся и бросился бежать к ближайшему старлею, которого хотя бы знал в лицо. Он не услышал, как майор, глядя на так и не освоенную деревеньку, пробормотал:

— Они мои кровники. Все.

Через пять минут в небо одновременно взмыли зеленая и красная ракеты.

— Наш флаг, — пробормотал ополченец Нияз Салимгараев, на миг оторвавшись от прицела (он занимал последний рубеж обороны и потому не был даже ранен — лишь сильно изгваздан и оглушен).

Рота Зелинского прекратила огонь и осторожно оттянулась к бронетехнике. Техника взревела, взлохмачивая асфальт, и отправилась прочь.

Ополченцы не покидали укрытий еще полчаса, пока ожившие рации не объявили отбой тревоги. Потом откапывали раненых и мертвых, потом перевязывали и считали раны. Раненых было много. Убитых тоже. Пропавшим без вести считался Артем Соловьев — молодой убийца из Буинска, который три года прослужил в Чечне по контракту в качестве разведчика-диверсанта, а после подписания мирного договора ушел в ОМОН, быстро затосковал, уволился, вернулся домой и совсем собрался удрать в какой-нибудь Иностранный легион, но тут ему организовали войну с доставкой на дом. Он вступил в ополчение в первый же день, отказался от званий и должностей, которые ему предложили, изучив документы. Лишь выторговал для себя особый статус и свободу действий. Пользуясь этой свободой, он ранним утром, когда все увлеченно окапывались по огородам, ускакал в сторону далекого леса да так и не вернулся. Вместо него колхозники из соседней деревни привезли в прицепе трактора парня с изувеченным лицом и сломанной шеей. Из одежды на нем было только армейское белье, солдатский медальон Рамиля Шакирзянова и серебряный кулон в виде полумесяца. Эти детали и направили крестьян к ближайшему отряду ополченцев. Шакирзянова никто не признал, крестьяне даже после запугивания не признались, куда дели его одежду, документы и оружие, — зато без смущения сообщили, что еще двух убитых, с нательными крестиками, только что отвезли к роте федералов. Колхозников пришлось отпустить, а Шакирзянова с почестями похоронить вместе с другими павшими ополченцами. Никто так и не узнал, что Рамиль Шакирзянов был тем самым ульяновским десантником Ромой, так запомнившимся Михаилу Купряеву и убитым Артемом Соловьевым. А Артем Соловьев, убитый Михаилом Купряевым, и Александр Жемко, убитый Артемом Соловьевым, отправились сначала в ульяновский поселок Поливно, где располагалась 31-я бригада ВДВ, а потом, в цинковых гробах, — по адресам, откуда призывались Шакирзянов и Жемко. Руководство бригады, увидев, что осталось от головы неопознанного трупа, решило не вдаваться в подробности, сняло с тела крестик и отправило родителям Шакирзянова вместо сына его убийцу.

9

Город Москва — большой город, от этого в нем много народу.

— Написал и написал, — сказал президент. — Он что, думает, я прямо сейчас его выкину, урода? Он так легко отделаться хочет?

— Да он уже всем агентствам раструбил о своей отставке, — виновато сообщил Обращиков. — Как директор ФСБ не должен был допустить, в сложившихся обстоятельствах чувствую личную ответственность и потому не могу, и все такое.

— Дураки они у тебя все, а, дядя Вася? — спросил Придорогин. — Ну да хрен с ним. Казань возьмем, дальше видно будет, кому чего чувствовать. Все с сюрпризами? Что там Госдума, оппозиция, ширнармассы?

— Да в норме все, Олежек. Госдума созывает экстренное заседание завтра, губернаторы пришипились — ну, мы кое-кому намекнули заткнуться, остальные сами поняли… По основным социальным группам мы накануне замер сделали — двадцать три процента категорически против применения силы во внутренних конфликтах, но только пятнадцать процентов против, когда речь идет о Татарии.

— Это репутация, — с удовольствием сообщил Придорогин. — Молодца Булкин. А «за» сколько?

— От тридцати пяти до сорока семи. В зависимости от постановки вопроса. Основные партии и движения пока формулируют свою позицию, да сформулировать что-то не могут. Коммунисты, скорее всего, вообще отмолчатся.

— Удивил, — сказал президент. — Они щас тихо кончают от восторга и злобы, что это я, а не они инсургентов к ногтю берут. Правые чего?

— Ждут указаний, — Обращиков постарался не усмехнуться. Трепетное отношение Придорогина к правой оппозиции он не разделял, но понимал — трудно не любить собственное детище.

— Подождут, нашу маму. А цивилизованное человечество?

— Ну, Госдеп выступил с протестом. Совет безопасности соберется — но только завтра. Бьюкенен, наверное, позвонит сегодня.

— Нехай звонит. К завтрему уже цветочки по Казани сажать будем. Теперь все?

— Почти, Олежек. Вот только… Володя звонил только что.

— Какой Володя?

— Мальчик казанский, Евсютин.

— Чего хотел? — равнодушным голосом сказал Придорогин.

— Да как маленький. Пришибло его всё это. Чуть не плачет, ругается, как таракан. Ты, говорит, Фимыч, упырь старый, и вокруг тебя все такими же будут. Крови насосутся и лопнут. Вышел он, словом. Прости меня, Олежек, кретина старого, слабака я тебе подсунул.

— Слабак бы не позвонил. Ладно. Спасибо, что сказал.

Придорогин молчал минут пять, рассматривая носки домашних мокасин. Потом украдкой посмотрел на Обращикова и снова уставился себе под ноги. Василию Ефимовичу поплохело — кокетливая стрельба глазами обычно значила, что президент впал в раскрутку очередной замотанной комбинации, которая, как правило, оборачивается масштабным зихером — очевидно самоубийственным, но на поверку спасающим хитроумного Олежку.

Придорогин снова поднял голову и сдержанно улыбнулся. Обращиков понял, что дело швах, но не понял почему, и постарался улыбнуться в ответ.

— Кто там ко мне рвется? — спросил Придорогин.

— Да все, в общем-то. Я прогуляюсь?

— Ага.

— Когда возвращаться? — Обращиков про себя загадал: если скажет «Лучше бы никогда» — значит, все еще обойдется, но если вежливо попросит быть под рукой и вернуться через полчасика — значит, хана старому дурню Фимычу пришла. И тогда надо срочно мчаться в давно облюбованную глухую клинику в Митино, ложиться в палату-люкс и месяца так три-четыре лакировать верную подругу стенокардию.

— Дядя Вася, возвращаться плохая примета, — сказал Придорогин, и Обращикову чуть полегчало. — Как я с кавалерией закончу, так и возвращайся. ЦУ давать буду.

Кавалерия явилась во всей красе. Красивее всех — невпопад — был командующий внутренними войсками Валентин Маркуев, третий день пьяный от счастья, которое взяло его в плотное кольцо. С одной стороны, ВВ подошли вплотную к давно ожидаемому переименованию в национальную гвардию с естественным увеличением финансирования и полномочий. С другой, на Маркуева было возложено общее руководство операцией «Куликово поле». Маркуев был неглупым человеком и понимал, что дождался звездного часа, который пережить — и окажешься главным героем и спасителем России — это с остальных сторон.

Правда, генерал ждал другой встречи — не то чтобы пылкой, но хоть какой-то. Получилось странно: приглашенные генералы вошли в кабинет журавлиным клином, в клюве которого нетерпеливо трепетал Маркуев. А Придорогин внимательно рассматривал что-то за окном. Полюбовавшись его чеканным профилем, Маркуев решился тихонько прокашляться. Придорогин обернулся и задумчиво уставился куда-то в район орденских планок. Маркуев махнул на все рукой и начал докладывать. В конце концов, победителей не судят. Особенно когда победа свежа и горяча.