Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин

Глава 13

Любовь-землетрясение

Сегодня мы с Джульеттой идём на концерт ансамбля под названием «Шёлковый путь», которым руководит виолончелист Йо-Йо Ма, выступают они в Университете. Компанию нам составляют Оливер и Ашана. Они пришли вместе. К моей радости, в программу включено несколько персидских композиций. Я чувствую подъём от того, что культура движется в обоих направлениях. Кажется, что настроение Джульетты улучшается, потому что я нахожусь в приподнятом настроении. В последнее время я слишком много ворчал.

После концерта Ашана и Оливер нас покидают, потому что у Ашаны болит голова, и боль никак не проходит. Поэтому наши планы выпить капучино с канноли[39] в кафе «У Луччи» откладываются до лучших времён.

Мы с Джульеттой бежим к её квартире под ледяным дождём и хихикаем под единственным зонтиком. Она притворяется, что целует кота, не касаясь его губами; от чего я испытываю облегчение, так как у меня лёгкая аллергия на кошек и бесспорное пристрастие к губам Джульетты, как к наркотику. Она переносит кота в другую комнату, от чего я испытываю ещё большее облегчение.

Мы снимаем друг с друга промокшую одежду и занимаемся любовью на ковре в гостиной, будто подростки, которые не могут терпеть. Мы ведём себя бесстыдно, прямо перед глазами удивлённой миссис Попугай. Затем мы занимаемся любовью в постели, уже медленнее. Потом мой ворчащий живот отправляет Джульетту на кухню. Она возвращается с банкой арахисового масла, пакетом солёных крекеров и двумя стаканами молока. На вкус всё это кажется лучше, чем икра, – мы испытываем приятное послевкусие после нашего занятия любовью, напоминающего землетрясение. Эта была любовь-землетрясение.

Я настолько расслаблен, что даже прилипшее к небу арахисовое масло не мешает мне болтать о концерте.

– Так приятно, что персидский суфизм, поэзию, кино, музыку, искусство и еду всё больше и больше ценят в Америке, – говорю я.

Она смеётся над моей гордостью.

– И это не упоминая популярности йогурта и ковров.

– Ты можешь шутить по поводу йогурта, но не ковров, – ругаю я её. – Мне нравится, что из всех персидских вещей, которые ценят в Америке, больше всего ценят ковры. И я это ценю! Каждый персидский ковёр – это творение неизвестного художника. Чистое искусство, которое ценится само по себе. Как и должно быть. Конечно, некоторые из них ткут в мастерских, следуя дизайну хозяина или учителя, но никогда не встретишь двух одинаковых рисунков. Каждый ткач в конце добавляет в ковёр какой-то крошечный дефект, потому что предполагается, что только Бог может создавать идеальные вещи. Но грустно, что Бог этого не сделал! Ткачи, которые созданы по образу и подобию Божьему, возможно, копируют Бога, когда создают вещи с дефектами. Я не стану говорить о страданиях детей-ткачей, которые скрыты в каждом узле, чтобы избавить тебя от образа – чтобы ты не знала, насколько уродливы самые красивые ковры!

– Тогда зачем ты подписываешь свои стихи? – спрашивает Джульетта, стряхивая крошки от крекеров с моей груди.

– Если бы мне за стихи платили столько же, сколько платят за ковры, то я бы тоже не стал ставить своё имя.

Я целую молочные усы у неё на губах и продолжаю свои разглагольствования:

– Мы, иранцы, находимся в США не просто ради безопасности и не ради того, чтобы получить то, что мы можем получить от Америки. Мы плодотворны и даём то, что можем дать – Америке и всему миру. Десятки тысяч нас делают жизненно важные вклады в американское здравоохранение, науку, искусство и бизнес. Мы и для себя стараемся, я не отрицаю очевидного. Едва ли кого-то из иранцев в США волнуют аятоллы, но относятся к иранцам по-другому. Телевидение поносит всё, связанное с Ираном, осуждает или относится пренебрежительно, хотя это к телевидению нужно относиться пренебрежительно. И из-за всех атак на Иран здесь, из-за того, что Иран здесь поносят, во мне снова проснулся национализм.

– Он уходил в подполье, как твой мужской шовинизм, Пируз?

Меня трясёт от смеха.

– Я знаю, что мои преувеличения напоминают снегоуборочные машины, которые грохочут во время снегопада, именно в это время посыпая дороги солью.

– О, мой дорогой поэт! Слава Богу, что никто больше так не говорит, да и ты нечасто. Политика станет нашим постельным клопом, Пируз?

– Прости за эту тираду и за все предыдущие. Я сейчас же прекращаю.

Джульетта вручает мне крекер, намазав его особенно толстым слоем арахисового масла, предположительно, чтобы навсегда заклеить мне рот.

– Я знаю, насколько тебе тяжело, – говорит она. – На самом деле. Ты пытаешься быть хорошим американцем, одновременно оставаясь корнями в своём иранском прошлом.

Я кладу в рот целый крекер, а затем целую её и притворяюсь, что навсегда прилип к её губам.

– Я говорю только, что Йо-Йо – очень смелый человек, раз продвигает восточную музыку, когда Восток не так популярен на Западе в эти дни. Я почувствовал себя дома, когда слушал музыку. Не дома в Иране, а дома в Америке. Мне хотелось бы похоронить свою печаль под горой, чтобы она не беспокоила ни меня, ни тебя.

– Ты – жертва мира, а я – твоя жертва, Пируз! – говорит она. Я улыбаюсь. Затем я начинаю поцелуями снимать крошки с обнажённой груди Джульетты. Мои поцелуи напоминают маленьких рыбок, тыкающихся ей в грудь.

– Джульетта, когда я лежу рядом с тобой обнажённым, я чувствую себя свободным от всех кож, которые надел на себя, чтобы спрятаться. Свободным от всех форм странности, которые я чувствую внутри себя. Я чувствую себя как первый человек, который за тысячи лет испытывает свободу от всех деспотов, за исключением одного. Я свободен от Супер-Эго. Свободен от эго, – я сбрасываю с себя простыню, так что открываются даже большие пальцы ног.

– Ты также свободен и от Ид?

– Нет, Джульетта. Это исключение! Когда я нахожусь рядом с тобой таким, каким я родился, я не свободен от Ид. Я – суфий. И я – ковбой «Мальборо», хотя и без сигарет. Ты помогаешь мне разобраться с обратной стороной реальности. На самом деле, Джульетта, я даже забыл про болезнь Альцгеймера, по крайней мере, на какое-то время, по крайней мере, до следующего приступа рассеянности. Конечно, это может быть частью болезни – забыть о болезни! В этой постели с тобой роза без шипов вырастает из могилы моих неуверенностей; из моего одиночества и страхов. Как любовь может быть такой сильной? Такой лечебной? Дающей такие возможности? – Я замолкаю и робко щекочу ей подбородок. – Мне продолжать, Джульетта?

– Конечно, – говорит она. – С твоим акцентом и с арахисовым маслом у тебя во рту я едва ли могу понять хоть слово.

Я знаю, что она шутит, но её слова – это уколы для меня.

– Ты меня не понимаешь?

– Я тебя понимаю, Пируз. Каждое слово. Даже до того, как ты его произнесёшь. – Она целует меня.

Я открываю своё сердце так широко, как только оно может растянуться.

– Просто сегодня ночью я чувствую, как эволюция внутри меня создаёт для меня новый мозг. Мне нравится то, что я чувствую, и я чувствую то, что люблю.

Я вижу у неё на лице самую ослепительную улыбку из возможных, и она будто засасывает меня, как пучина.

– Мне никогда раньше не было так хорошо. Я тянусь к истине с большей надеждой. Я могу коснуться солнца, не опасаясь, что оно меня обожжёт.

Улыбка Джульетты искушает и заставляет меня улыбаться. Мы целуемся так, как не целовались даже Адам с Евой.

– Скажи мне, Пируз, мой таз достаточно хорош для тебя? – спрашивает она.

– И твой таз, и твой мозг, и эти твои маленькие ушки, и все их части, – говорю я, покусывая мягкие, чувствительные мочки. Я продолжаю с новой идеей: – Я вот думаю, а почему я часто реагирую вначале на красоту и только потом на истину, как в поэме? Химические вещества моего мозга предпочитают красоту истине? Скажи мне, моя прекрасная истина, моя Джульетта-джан, что происходит у меня в мозге?

– Мне сказать тебе, Пируз, что происходит у тебя в мозге? Это слишком трудная задача.

Она прищуривается.

– Я думаю, что рифмы и ритм стихотворения искушают читателя точно так же, как красота цветка искушает пчелу. Поэтому, не беспокоясь об истине, читатель может наслаждаться красотой слов и музыкой стихотворения. Я на самом деле не знаю биохимии реакции на красоту перед реакцией на истину. Но я уверена, что это связано с инстинктом самосохранения. Добрый доктор ещё как-то может тебе помочь?

– Раз уж ты спрашиваешь, я также задумываюсь, как эволюция всего сущего связана с эволюцией любви, отделённой от эволюции секса. Я имею в виду любовь к истине или страсть к каким-то вещам. Если выразиться проще: как включается любовь? Как она отключается?

Глаза Джульетты говорят мне многое, но она молчит. Она позволяет мне говорить, зная о моей потребности говорить. Она нежно поглаживает мою грудь, и её прикосновения напоминают приятный летний ветерок. Наконец она заявляет:

– Тебе обязательно нужно вываливать все твои вопросы мне на колени за один день? Ты бросаешь их, как розы.