Фея Альп - Элизабет Вернер

Несколько секунд Нордгейм молча смотрел ему вслед с мрачно сдвинутыми бровями, потом обернулся к Вольфгангу и спросил коротко и резко:

– Каким образом ты с ним познакомился?

– Ведь я уже говорил тебе, что Рейнсфельд – мой школьный товарищ и что я случайно встретился с ним опять в Оберштейне.

– И ты целые годы возишься с ним, и хоть бы раз упомянул его имя!

– Я делал это по просьбе Бенно: ему твое имя так же хорошо знакомо, как тебе его. Ты, очевидно, не хочешь, чтобы тебе напоминали о том, что его отец был твоим школьным товарищем, я убедился в этом сегодня.

– Что тебе известно об этом? – гневно воскликнул Нордгейм. – Доктор что-нибудь говорил тебе?

– Говорил. Он сказал, что ваша дружба с его отцом кончилась полным разрывом.

Нордгейм вздрогнул и как будто случайно оперся на спинку стоявшего подле кресла; его лицо опять побледнело, а голос вдруг стал хриплым:

– Вот как! А что он об этом знает? – спросил он.

– Ровно ничего. В то время он был еще ребенком, а потом так и не узнал причины вашего разрыва, но он слишком горд, чтобы навязываться тебе теперь, когда ты занимаешь такое положение в обществе. Поэтому он взял с меня обещание не говорить тебе его имени, пока в этом не будет необходимости.

Из груди Нордгейма вырвался глубокий вздох, но он ничего не ответил и отошел к окну.

– Мне кажется, что, как бы то ни было, доктор Рейнсфельд имел право рассчитывать на более теплый прием, – снова заговорил Вольфганг, задетый за живое холодностью хозяина дома к его другу. – Конечно, я не могу судить о том, что произошло тогда…

– Да я и не прошу тебя об этом, – резко оборвал его Нордгейм. – То было чисто личное дело, и судить о нем могу я один. Но ты знал, что этот Рейнсфельд не мог быть мне приятен, и потому я не понимаю, как тебе пришло в голову ввести его в мой дом и поручить ему лечение моей дочери! Такого своеволия с твоей стороны я решительно не одобряю!

Очевидно, миллионер был в высшей степени раздражен встречей с Бенно и вымещал свой гнев на будущем зяте. Но тот вовсе не был расположен терпеть подобный тон, который слышал в первый раз.

– Очень сожалею, что тебе это так неприятно, – холодно сказал он, – но ни о каком своеволии здесь не может быть и речи: я, без сомнения, имел право выбрать для своей невесты доктора, который пользуется моим полным доверием, и так блестяще оправдал его – ты сам это признаешь. Я не мог предполагать, что возникшая более двадцати лет назад вражда, в которой Бенно не виноват и к которой совершенно не причастен, сделает тебя до такой степени несправедливым. Твой бывший друг давно умер, и с его смертью все должно быть забыто и похоронено.

– Об этом предоставь судить мне, – перебил его Нордгейм с возрастающим гневом. – Довольно! Я не хочу, чтобы этот человек бывал в моем доме. Я отошлю ему гонорар – конечно, очень крупный – и под каким-нибудь предлогом попрошу его избавить меня от дальнейших визитов. Тебя тоже покорнейше прошу прекратить это знакомство: я не желаю его!

Просьба весьма походила на приказание, но молодой инженер был не таков, чтобы позволить себе приказывать. Он отступил на шаг назад, его глаза сверкнули.

– Я, кажется, уже говорил тебе, что доктор Рейнсфельд – мой друг, – резко возразил он, – и потому, само собой разумеется, о прекращении знакомства с ним не может быть и речи. Если в награду за самоотверженные заботы о здоровье Алисы ты пошлешь ему гонорар и откажешь до окончания курса лечения, это будет для него оскорблением. И вообще я попрошу тебя говорить о нем в другом тоне. Бенно заслуживает величайшего уважения, под его непритязательной, застенчивой внешностью скрываются такие знания и такие душевные качества, которым можно только удивляться.

– Неужели? – Нордгейм насмешливо расхохотался. – Сегодня я узнаю тебя с совсем новой для меня стороны, Вольфганг: в роли восторженного и самоотверженного друга. Я никак не ожидал такого от тебя!

– По крайней мере, я имею обыкновение стоять за своих друзей и не давать их в обиду, – весьма решительно ответил Эльмгорст.

– А я повторяю тебе, что не хочу видеть этого человека в своем доме. Надеюсь, я имею право этого требовать?

– Несомненно, имеешь, но в моем будущем доме Бенно всегда будет желанным гостем, и я откровенно скажу ему все, если буду поставлен в необходимость передать ему твое желание, чтобы он не посещал твоего дома, и… извиниться за тебя.

В первый раз эти два человека разошлись во мнениях, до сих пор их взгляды и интересы вполне совпадали, но уже первое столкновение показало, что Вольфганг не будет покорным зятем и намерен твердо отстаивать свои убеждения. Нордгейм видел, что он не уступит, но, по всей вероятности, у него были причины не доводить дела до окончательной ссоры, а потому он заговорил примирительно:

– В сущности, вопрос не стоит того, чтобы из-за него горячиться, – сказал он, пожимая плечами. – Какое мне дело до этого доктора? Мне хотелось отделаться от неприятных воспоминаний, которые пробуждает во мне его вид, ничего больше. Я нахожу его особу столь же незначительной, как и тот случай, который восстановил меня против его отца. Итак, пожалуй, предадим все дело забвению.

Он не мог бы ничем до такой степени поразить своего зятя, как этой необычайной уступчивостью. Вольфганг промолчал и казался удовлетворенным, но старая вражда приобрела в его глазах совсем иное значение; теперь он был твердо убежден, что дело шло тогда отнюдь не о чем-то незначительном: такой человек, как Нордгейм, не стал бы двадцать лет помнить о каком-нибудь пустяке.

В комнату вошла Алиса. Нордгейм ни словом не заикнулся о визите доктора и сейчас же заговорил о другом; Вольфганг также постарался скрыть свое дурное настроение, так что девушка ничего не заметила. Она собиралась идти в сад за Эрной, и отец с женихом присоединились к ней.

Сад соответствовал характеру местности, лежащей высоко в горах; в нем не могли расти обыкновенные декоративные растения и цветы, так как лето здесь было короткое. Клумбы, разбитые вокруг дома, были только что засажены и лишены тени, но небольшой сосновый лесок, примыкавший к саду, представлял прохладный, тенистый уголок. Из него сделали нечто вроде парка, которому исполинские камни, рассеянные там и сям, придавали романтический вид.

На скамейке у подножия одного из таких камней сидела Эрна, а перед нею стоял Эрнст Вальтенберг, но их беседа не походила на спокойный разговор. Он только что вскочил со скамейки и стоял на дорожке, точно загораживая дорогу Эрне, причем воскликнул:

– Нет, на этот раз я не позволю вам ускользнуть! Вы и так уже много раз убегали, когда я хотел наконец высказать то, что несколько месяцев вертится у меня на языке. Останьтесь! Я хочу знать правду.