Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

Дьяку Михайлову стало скоро об этом известно, и он поспешил в опочивальню к Ивану Грозному, чтобы сообщить столь важную новость. Вышел он от царя ещё более возбуждённым и заявил громогласно:

— Государю нашему, слава Богу, полегчало.

Будто на быстрых крыльях понеслась эта весть по Кремлю, и вот уже один за другим начинают сдаваться сторонники Владимира Андреевича. Сам же он присягнул царевичу Дмитрию последним.

Государь поднялся с одра через пару дней. Все ждали страшную грозу — государь уже приучил князей и бояр его бояться; но Иван Васильевич сделал вид, будто ничего особенного во время его болезни не происходило, и все с облегчением вздохнули. Единственно, чему он не стал препятствовать — добровольному постригу княгини Ефросинии в монахини. Более того, он даже высказал митрополиту свою волю, чтобы определён был княгине женский монастырь на Белоозере, где, как сказал государь, строгий монастырский устав, промолчав при этом, что все Белоозёрские монастыри находились под неусыпным приглядом Тайного дьяка.

Однако какой для себя сделали вывод из всего произошедшего Иван Васильевич и Владимир Андреевич, выяснится не так уж скоро. Во всяком случае, внешне ничто пока не изменилось. Многие — и даже сам Владимир Андреевич — начали верить, что опалы царя на двоюродного брата вообще не случится. Так бы, скорее всего, и произошло — дожил бы до своей естественной смерти князь Владимир, но, к его несчастью, в Кремле работали локтями такие охотники за троном, как Малюта Скуратов-Бельский, Борис Годунов и даже Богдан Бельский. Да и княгиня Ефросиния, которой бы давно пристало о душе думать, продолжала, хотя и в малой степени, влиять на дела кремлёвские, а главное — смущать сына. Возможно поэтому и сам Владимир Андреевич со сладкой истомой мечтал о троне. Эта мечта заставляла князя Владимира пристально следить за каждым шагом брата, надеясь на его непоправимую ошибку и рассчитывая воспользоваться ею. Сами же отношения братьев с каждым годом всё ухудшались, что, вопреки здравому смыслу, не остепеняло Владимира Андреевича, а порождало всё новые и новые обиды.

Да, не редко бывает у многих людей подобное: сам же накуролесит, сам же напакостит и сам же злобствует на принимаемые в ответ защитные меры.

Князя особенно оскорбило то, что накануне свадьбы Ивана Грозного с Марией Темгрюковной тот позвал его в комнату для тайных бесед перед домовой церковью. Вместе помолились они перед беседой, после чего Иван Васильевич принялся подробно рассказывать о перехваченном письме польского короля Сигизмунда крымскому хану Девлет-Гирею.

— Коварен Сигизмунд. В письме ко мне он просит оставить Литву в покое, утверждая, будто она миролюбива, а виноват, по его словам, в распри Великий Новгород. Обвиняет меня, сам же коварствует. Вот, прочти мой ответ ему, — передал Иван Васильевич Владимиру печатный оттиск послания.

«Ишь ты, Адашев печатным станком уже обзавёлся. Великое дело, а мне — ни слова», — с обидой подумав, Владимир Андреевич начал читать.

«Ты умеешь слагать вину свою на других. Мы всегда уважали твои справедливые требования; но, забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешь в древнее достояние России: ибо Ливония наша была и будет. Упрекаешь меня гордостью, властолюбием, совесть моя покойная; я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу христианам, казнить неверных или вероломных: не ты ли склоняешь короля шведского к нарушению заключённого им с Новым городом мира? Не ты ли, говоря со мной о дружбе и сватовстве, зовёшь крымцев воевать мою землю? Грамота твоя к хану у меня в руках: прилагаю список её, дабы устыдишься. Итак, уже знаем тебя совершенно, и более знать нечего. Возлагаем надежды на судью небесного, он воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде».

Усилием воли сдержал князь Владимир недовольство своё и обиду свою: получается — женитьба Ивана Васильевича на дочери Сигизмунда сорвалась явно по вине польской стороны. Было ясно как день, что есть ещё какая-то переписка с Сигизмундом, о которой ему, брату царя, думному боярину, даже не обмолвились, не то чтобы познакомить с ней. В последнем ответном послании Сигизмунду, в котором тому явно объявляется война, нет привычного «мы с братом» — князь Владимир к этому привык и считал вполне справедливым, когда царь в переписке с иноземными государями и в указах своим подданным ставил его имя рядом со своим.

«Всё! Отдаляет! Ну-ну! Себе же делает хуже!»

Эка — хорохорится. Положение князя Владимира при Дворе ухудшилось настолько, что ничего плохого сделать царю-батюшке он уже просто не имел возможности. Более того, Иван Васильевич, хотя и под благовидным предлогом, всех его бояр взял к себе на службу, одарив новыми землями. Естественно, сделав соглядатаями своими. Да и дружиной княжеской давно уже командует ставленник Тайного дьяка.

В какой-то мере князь Владимир понимал, в каком оказался положении, но оно вызывало у него всё большую неприязнь к царю-брату, а сладостная мечта о том дне, когда возложат на него бармы и наденут шапку Мономаха, не улетучивалась. Лелеял он и мысли о жестокой мести брату за все обиды несправедливые.

Иван Васильевич, переждав малое время — пусть взвесит прочитанное, — заговорил твёрдо:

   — Я намерен сразу же после свадьбы с Марией, дочерью князя Темгрюка, полчить крупную рать и идти походом на Сигизмунда. Тебе же такой урок: с сего же дня спешно в купе с Разрядным приказом готовить полки на Оку. Кроме пяти полков, даю тебе под руку половину моего полка. Твой личный резерв и твоя защита на худой случай. Я рать стану собирать не в Москве, а в Смоленске, и Девлетка, узнавши об этом, наверняка нацелится на Москву. Тебе встречать крымцев на Оке, не дав им переправиться.

   — Не буду на свадьбе? — невольно вырвалось у Владимира Андреевича.

Иван Васильевич, усмехнувшись, спросил:

   — Что важней? Пображничать на моей свадьбе или встать грудью на защиту стольного града моей державы?

Весьма многозначительная фраза. И так произнесённая, что не враз возразишь.

В общем, когда в Кремле игралась пышная свадьба, князь Владимир Андреевич на ладье плыл по Оке от одной переправы к другой, проверяя, разумно ли устроена их оборона, всё ли в порядке с огнезапасом и в достатке ли его; проверял и полковые станы — пустопорожнее дело, ибо не первый год выходит рать на Оку с весны, поэтому всё знаемо, всё приспособлено к встрече татарских и ногайских набегов или малых походов. Вот если большой поход, тогда мозгуй главный воевода Окской рати в согласии с царём, тогда от них многое зависит: от царя — дополнительные полки и огневой наряд, от главного воеводы — ратная умелость и разумная решительность.

Князь Владимир не имел желания ударить в грязь лицом, если крымский хан Девлет-Гирей намерится идти на Москву, поэтому он, установленным издавна порядком объезжая переправы и станы, основное внимание уделял разведке Степи, посылая один за другим лазутные дозоры от себя, требуя и от князей Одоевских, Белёвских, Воротынских, Новосильских держать дружины в постоянной готовности к действию, а Поле отрядами лазутчиков копытить беспрестанно.

Не лишней оказалась такая предусмотрительность — крымцы появились в Поле. По всему видно, не большим походом, но всё же довольно внушительным. Не сакмы разбойные, а целых три тумена. Вроде бы на большую охоту вышли за Перекоп, так, во всяком случае, утверждали нукеры, которых лазутчикам удавалось заарканить. Все — с одного голоса. Пытай — не пытай, иного слова не вымучаешь. Но вот попал в руки лазутчиков сотник. Вполне благоразумный. Сразу же согласился рассказать обо всём, что ему известно, только с одним условием: большому воеводе.

Поскакали с ним (благо у лазутчиков по заводному коню) прытко в Новосиль, который пожалован был Иваном Грозным князю Михаилу Воротынскому, дабы наладил он крепкую порубежную стражу. Сам князь в тот момент находился в своей родовой вотчине в Воротынске, возглавлял же дружину и порубежных казаков воевода Косьма Двужил. Тот сразу же смекнул, сколь важен захваченный язык, который без всякого принуждения рассказал о замыслах царевичей, возглавлявших поход. План такой: один тумен идёт на Тулу, захватив же её, скачет к Серпухову. Вроде бы как главная сила и единственная. Два других тумена спешно выходят к Вязьме и далее по прямоезжей дороге — на Москву. На ней нет большой русской рати, заступить путь будет некому. Под Москвой тумены окажутся внезапно, а войска в ней нет. Как считают царевичи, князь Иван ушёл с войском в поход на Литву.

Сотник, конечно, имел не проверенные данные: Иван Грозный только собирался в поход, даже не определив точного времени для его начала, но разве это важно? Раскрытый план противников немедленно должен был стать известным главному воеводе Окской рати. Двужил, определив охрану в полусотню дружинников при трёх заводных конях, приказал скакать, не жалея коней, в Белев через Мценск. Сотнику, возглавившему охрану, Косьма Двужил велел передать князю Владимиру Андреевичу свой план разгрома крымцев; он заключался в том, чтобы пропустить тумен к Туле без сечи, сделав вид, что он нежданно-негаданно появился, дружинам же Белёва, Новосиля, Воротынска и иных Верхнеокских князей встать заслоном на реке Проне, заступив тем самым пути отхода крымским туменам в Поле. На переправах же через Угру, особенно у Юхнова, выставить два, а то и три полка с мощным огневым нарядом. Такую оборону крымцам не одолеть.