Честный Эйб - Лев Рубинштейн

Поезд медленно шёл по пути, который Линкольн когда-то проделал из сердца страны в Вашингтон.

Труп Линкольна возвращался на родину с вестью о победе. Если б он мог заговорить, то, может быть, сказал бы своим землякам: «Берегитесь! Дело, за которое вы заплатили своей кровью, попало в руки предателей. Я ушёл, и это значит, что уходите и вы!»

Но Линкольн молчал.

В Вашингтоне похоронную процессию провожали три незаметных человека: один из них был в порыжевшем мундире майора, двое в морских формах.

Это были Белл, Грегори и Кимбс. Они шагали в хвосте траурного шествия, держа фуражки в руках.

Они долго стояли перед железнодорожной станцией, где скрылся под навесом чёрный гроб.

— Прощай, старина Эйб, — прошептал Том Белл. — Белый дом не принёс тебе счастья. Здесь ненавидят честных людей.

По коричневым щекам Кимбса скатились две слезы. Он с трудом повернул голову и посмотрел на Сэма. Тот не плакал. Сэм стоял, глядя вдаль, крепко стиснув зубы, загорелый, крепкий, погружённый в глубокую думу.

— Куда мы теперь пойдём, Сэм? — спросил Кимбс.

Сэм не сразу ответил. Он ждал, когда смолкнет длительный, протяжный гудок паровоза.

— Искать свободу и справедливость, Эл!

— Где они?

— Далеко, Эл. Но мы не остановимся. Мы идём. Мы будем шагать, пока не кончатся наши дни. И тогда пойдут другие.

Паровоз отошёл от станции. Несколько вагонов в трауре следовали за ним.

Балтимор… Филаде́льфия… Нью-Йорк…

В нью-йоркской толпе возвышался могучего сложения человек в рубашке, расстёгнутой на груди. Это был поэт Уитмен.

Уитмен не любил парадов и похорон. Недавно он видел Линкольна в Белом доме — улыбающегося, только что переизбранного, пожимающего руки посетителям. Но Уитмен не подошёл к президенту. Он глядел на Линкольна издали.

Он любовался Эйбом так, как всегда любовался бурным потоком жизни: весенним гулом водопада, могучими летними грозами, таинственно шуршащими листьями осенних клёнов, зимними туманами над цепью Аппалачских гор; так, как любовался гудком паровоза в прерии, звоном молота в кузнице, плеском воды под пароходными колёсами, шумом и дымом нью-йоркских пригородов.

Уитмен верил в будущее этой страны и её неутомимых работников.

В этот день он начал писать стихи, которые вошли во все школьные учебники:О капитан! Мой капитан! Сквозь бурю мы прошли.Изведан каждый ураган, и клад мы обрели,И гавань ждёт, шумит народ, и звоны многошумны,И все глядят на твой фрегат, угрюмый и безумный.Но сердце! Сердце! Сердце!Кто кровью запятналТу палубу, где мёртвыйМой капитан упал…[16]

В траурном поезде ехали несколько человек, давно нам знакомых.

Толстый, старый судья Дэвис сидел у стола, закрыв лицо руками. Он вспоминал предупреждение, которое сделал Линкольну ещё в Иллинойсе:

«Вы человек доброй воли, будьте осторожны…»

Эйб не был осторожен. Он знал, что его могут убить, но шёл по своему пути с поднятой головой, добродушно отшучиваясь и рассказывая простецкие истории в самые опасные минуты. Он ни разу не дрогнул и не отступил.

В этом же поезде находилась миссис Линкольн, вся в чёрном, с лицом, закрытым вуалью. Она ни с кем не разговаривала. Иногда к ней подходил её старший сын Роберт, молча брал её за руку и также молча отходил.

Тэд стоял у окна, бледный и внезапно повзрослевший. Он навсегда покидал Вашингтон, где прошли его детские годы. Теперь у него не было отца.

Тэд ни разу не плакал. Когда ему принесли его любимую форму лейтенанта, он только покачал головой.

— Я этого больше не надену, — сказал он.

Он всё оставил в Белом доме — и коз, и игрушки, и книги, и свисток, которым когда-то будил караул, и низкорослую лошадку, на которой скакал рядом с отцом.

Старого дома Линкольнов в Спрингфилде он уже почти не помнил. Он ехал на этом медленно ползущем поезде в неизвестность. Колокольный звон тягучим звуком сопровождал его и днём и ночью.

Старый слуга Джонсон осторожно коснулся его плеча.

— Масса Тэд, — тихо сказал негр, — вы не ели со вчерашнего вечера.

— Нет, нет. — пробормотал мальчик.

В детстве бывают часы и даже минуты, когда всё, что было раньше, разом обрывается, и наступает новая эпоха. Для Тэда она началась с минуты, когда поезд отошёл от станции Вашингтон и паровозный колокол начал звонить.

Джонсон ласково погладил Тэда по голове.

— У меня сердце разрывается, когда я гляжу на вас, масса Тэд, — сказал негр. — Вам ещё долго жить, постарайтесь быть таким, как ваш папа. Смотрите, вся Америка оплакивает его.

Тэд не отвечал. Он взял шершавую, шоколадного цвета руку Джонсона и прижался к ней щекой.

— Тэд, подойди ко мне, — строго сказала мама.

Тэд подошёл.

— Бедняжка, про тебя забыли, — сказала мама.

— Про всех нас забыли, мама, — отвечал Тэд. — В нашем вагоне побывало каких-нибудь десять человек. Мама, давай поедем в такое место, где живут добрые люди.

Миссис Линкольн слабо улыбнулась, а Роберт насупился.

— Добрые люди есть везде, — сказал он. — Когда ты станешь взрослым, ты убедишься в этом.

Но Тэду не суждено было стать взрослым. Он умер в 1870 году, семнадцати лет от роду.

Сто лет спустя

Старый Эйб замер, положив свои большие руки на подлокотники массивного кресла. Он весь белый и неподвижный. Он сидит высоко, и голова его неясно видна в сумерках мавзолея. Лицо у него суровое и задумчивое. Он смотрит куда-то вдаль и не обращает никакого внимания на туристов, которые щёлкают фотоаппаратами у его подножия. Над ним высечено на стене: «В этом храме, как и в сердцах народа, ради которого он спас Союз, память Авраама Линкольна хранится вечно».

Негритянские школьники из штата Алабама принесли ему цветы и положили к ступеням постамента. Сегодня исполнилось сто лет, с тех пор как на всю Америку прозвучали слова об освобождении чёрного народа:

«Будут свободны отныне и навсегда…»

Во главе колонны школьников учитель Мэ́ллой и учительница мисс Мэри. Мистер Мэллой по образованию юрист, но так как он негр, то ему пришлось стать учителем в провинциальной школе.

Мэллой родился в Чикаго, но судьба занесла его в город Аннистон, на далёком Юге. Там он сразу перестал быть «мистером» и превратился в «парня», хотя ему уже сорок лет. Там он узнал, чего стоит негру подъехать к бензоколонке, над которой красуется надпись: «Только для белых».

«Парня» Мэллоя избили дважды и один раз выселили из квартиры. В этом районе поселились семьи военных лётчиков и не полагается неграм жить так близко к белым.

Мэллой в Чикаго прошёл с юных лет школу поведения хорошего негра. Он знал, что черномазому не полагается входить в некоторые места: парки, рестораны, гостиницы, кинотеатры. Есть даже улицы, по которым негру лучше не ходить. В автобусах негру не полагается сидеть, если белые стоят. Негр должен говорить с белым, почтительно склонив голову, и называть белого «сэр», даже если этот белый мальчишка лет двенадцати.

Но в штате Алабама Мэллою пришлось встретиться с добавочными правилами. Если в автобусе «места» для чёрных заняты, то негр должен выйти и ждать следующего автобуса. Если пьяный матрос бросит негру в лицо кожуру от банана, то негр должен снять шляпу и молча пройти мимо. Если при этом матрос гаркнет: «Смотри ты у меня, чёрная морда!» — то негр должен вежливо ответить: «Слушаю, сэр…» Если по улице колонной едут молодцы в красных рубашках со старым флагом мятежников и завывают с автомашин: «Смерть чёрным образинам!» — то неграм лучше всего не выходить на улицу и даже не показываться в окнах, а то в окно влетит бомба. Жаловаться полиции бессмысленно — полицейские улыбаются в ответ.

Таким образом в Соединённых Штатах отмечают столетний юбилей гражданской войны.

А старый Эйб Линкольн сидит на высоком мраморном кресле в мавзолее и молчит.

В этот день у подножия памятника было мало посетителей — вероятно, потому, что день был жаркий. Трое полицейских в белых рубашках протирали свои тёмные очки, глядя издали на негритянскую детвору с цветами. Один из них подошёл к автобусу, записал номер и лениво сказал мистеру Мэллою:

— Послушай-ка, чтоб не было никаких плакатов!

— У нас нет плакатов, сэр, — ответил Мэллой.

— Алабама?

— Так точно, сэр.

— Был на военной службе?

— Хорошо отвечаешь. Сразу видна военная школа. Валяй!

Что именно должен был «валять» Мэллой, осталось непонятным.

После возложения цветов к памятнику мистер Мэллой поднял руку.

— Дети! — сказал он. — Сто лет назад Авраам Линкольн освободил нас от рабства, думая, что негры станут такими же равноправными американцами, как и белые. Наши предки тоже так думали. Но впоследствии оказалось, что заветы Линкольна были выброшены в мусорный ящик. Негры не стали равноправными американцами. Негров объявили людьми второго сорта. Вы знаете, что вас не допускают в школы для белых детей. Когда вы вырастете, вас всегда и везде будут оскорблять и лишать куска хлеба за то, что у вас чёрная кожа. Вы всегда и во всём будете виноваты. Вам не дадут пользоваться благами жизни наравне с белыми, потому что вы негры. Это называется «сегрегация»…