Кузина - Галанина Юлия Евгеньевна

Но до Пограничья дотягиваются только письма, так далеко.

А вдруг он больше никогда не вернётся в Тавлею? Просто потому, что не захочет? У него есть истинная магия, которая заключает в себе всё…

Надоело мне плавиться на медленном огне, задавая себе безответные вопросы. Решила, что переживу, ежели что, Тавлея большая, при желании можно разойтись разными дорожками, избежать встречи с любым человеком, тем более с Драконидом, бывающим в городе даже не каждый месяц. Но зато узнаю ответ на интересующий меня вопрос.

И полетело письмо: «Сударь, если я в укромном месте прижмусь к Вам поплотнее, я почувствую, что Вы меня хотите?»

Почувствовала, каждой клеточкой почувствовала. Его письма сводили с ума, ласкали так же сладко, как его тело. И я поняла, что совсем пропала. Зато теперь каждую ночь, опуская голову на подушку, представляла его рядом. А, просыпаясь, – улыбалась тому, что он есть, он существует.

А потом он возникал наяву, когда удавалось выбраться в Тавлею, – и тогда секунды искрились, и миры переставали существовать, когда я укрывалась под крылом дракона.

Но ему снова надо было возвращаться на границы миров, и снова время застывало тягучим вязким мёдом. Иногда он надолго замолкал. Тогда меня кидало от ярости к полному отчаянию и обратно, я проклинала и неспокойные наши границы, и его дар истинной магии, и свою глупую привязчивость.

Но появлялось письмо – и всё, словно горячей волной охватывало сердце, судорожными толчками пульсировала кровь в висках, и нахлынувшее счастье смывало все предыдущие терзания, и снова начиналась жизнь от письма до письма.

В один из его приездов в Тавлею, я увлекла его в миры, показала ему то далёкое озеро, где можно плавать среди звезд опрокинутого в чистейшую водную гладь небосвода. Где галька на берегу в дождливую погоду сияет всеми цветами радуги, а земля под зелёными лиственницами покрыта толстым коричнево-красным ковром из опавших игл. Где терпко пахнут цветы, цепляющиеся за скалы, и ветер наполнен снеговой свежестью.

Со скал, обрывающихся к воде, там открывался великолепный вид на простор, и сверху видны были камни на озёрном дне даже на большой глубине, а порывы холодного ветра заставляли прятаться на груди Драконида, прижиматься к нему теснее. И слушать его, полузакрыв глаза, слышать и голос, и стук сердца.

Он бережно рисовал словами миры, в которых песок не светлый, а чёрный, где всё не менее красивое, но чужое, иное. Точнее, где мы чужие, где обитатели чутко принюхиваются к магическим токам, доносящимся из сердца миров, жадно вдыхают крохотные частички магии, вырванной тавлейцами из болот, заключённой в золотые оковы – и тянутся к ней, готовые нарушить границы, готовые пройти все миры, лишь бы добраться до средоточия внешней магии, напитаться им.

Он не говорил и сотой доли того, с чем приходилось сталкиваться, и всё равно было страшно. Потому что для всех этих порождений чужих миров магия Драконидов была не менее желанна, чем магия тавлейских болот. А получить её было проще, достаточно лишь напасть и съесть обладателя абсолютной магии. И не всегда ум, способности и воинское умение помогало истинным магам в этой борьбе. Уходя в Приграничье, любой Драконид знал, что возвращение обратно не гарантировано. Но это знание ничего не меняло – они шли, потому что больше некому.

Так мы и сидели, не замечая бега времени,

А потом приходила пора расставаться, ждать встречи, ждать весточек. Просто ждать. И Ждущая теперь сопровождала меня неотступно, поблескивая на виске сапфирами и янтарём, переливаясь аметистами и изумрудами, прятала свет в золотисто-коричневых раух-топазах. Я гнала её обратно в ларец, снимала с волос, пыталась не ждать – не получалось.

Хорошо ещё, что почта в Тавлее магическая, такая, до какой обычной медленной почтовой службе даже в самых развитых мирах далеко.

Есть два способа послать письмо, через Вестницу или через Вестника.

Вестница – это небольшой погрудный портрет молодой, чуть печальной дамы, сжимающей в руках записку, который есть в каждом доме. Если послание уместится на прямоугольничек бумаги, который она держит, то Вестница доставит его адресату. Или примет послание, адресованное тебе.

Вестница добрая и быстрая, в отличие от Вестника.

Вестник – большой портрет старика, сидящего в кресле с раскрытой книгой. Вид у Вестника больной и желчный, он словно буровит тебя выцветшими глазами – ещё бы, не так уж много найдётся желающих писать письма. Кому? Дальним родственникам в безнадёжно далекие миры?

Но послать весточку на границу можно только через Вестника. Сколько часов провела я перед портретом, выписывая рукой в воздухе буквы, которые тотчас же возникали на желтоватых страницах его книги, а потом исчезали, словно впитывались в бумагу, когда послание уходило к адресату.

И как часто прибегала к Вестнику проверить, не пришёл ли ответ, не проступили ли на листах стремительные строчки с лихими петлями «в» и «р», с закинутым наверх хвостиком "д".

Вестник был старый и иногда терял послания. А иногда на лице его застывало выражение полного ошеломления, и это можно было понять. Но что же делать, если письма – это единственная возможность излить переполняющее желание быть рядом, ласкать и быть обласканной.

И всё было бы хорошо, но беда в том, что внешняя магия и всё созданное ею – ненадёжно. Она же ничья, несмотря на все попытки людей обладать внешней магией, как своею законною собственностью.

Нашу переписку перехватили. Из чистого любопытства, узнать, чем это так обычно скучающий Вестник загружен.

И она пошла по рукам, как средство развеять скуку и приятно скоротать время.

Письма, вероятно, имели успех, потому что у них не замедлили объявиться авторы.

На одной из весёлых вечеринок, куда меня затащила Ангоя как раз незадолго до турнирной недели, я услышала собственное письмо в чужом исполнении.

И словно без кожи в одночасье осталась…

То, что мы писали лишь друг для друга, что не предназначалось более никому, теперь трепалось всеми, засаливалось от их прикосновений. Там, где были наши улыбки друг другу, всунулись ухмылки посторонних. Увёртываясь от грязных, липких, вороватых рук упорхнула со строк любовь, осталась тяжелая, маслянистая похоть, так же похожая на легкокрылую беглянку, как вонь дешевых мускусных настоек на тонкий аромат духов.

Нашлась и интересная дама, которая улыбалась направо и налево и ничего не отрицала, и даже намекала, что если её хорошо попросить, то она, быть может, представить и того, кому письма были адресованы. И что благородное собрание тогда ахнет, вот так возьмет, и ахнет самым громким ахом, потому что оно, благородное собрание, даже заподозрить не может, кто за этим стоит. Благородное собрание и без того охотно ахало и охало, млея от наслаждения, слизывая сладкие пенки с чужих варений.

Чуть-чуть постоять среди обсуждающих – и стало ясно, что всё это уже выплеснулось за пределы Тавлеи, достигло миров, достигло Приграничья. Достигло дракона души моей…

Как только могла быстро, я вернулась домой, в Аль-Нилам. Гадко было на душе, и больно, так больно, что выть хотелось.

И он молчал.

Закат догорел над Тавлеей, ночные звезды отразились в стоячих водах болот. Воды текучие поблескивали огоньками барок, город, как обычно веселился.

Боль раз за разом подступала к горлу, боль и смятение.

Аль-Нилам спал, слабо мерцали белые башни, спали тёмные воды около него. Светились невдалеке Аль-Нитак и Минтака, небо над ними время от времени расцвечивалось красочными букетами фейерверков.

Я бродила по замку, как привидение, плохо мне было. Подумала, не взять ли Инея и не уйти в какой-либо из миров, где тихо и пусто, и ярко светит луна над водой… И где нет людей, сующих нос в чужие письма, ворующих чужие чувства.

Потом вяло подумала: «Да что толку?»

Пошла в спальню.

Словно в первый раз заметила, что кровать у меня громадная и холодная. Продрогла, лежа в ней, словно вместе с ложем очутилась в ледяной пещере. И всего-то надо было сделать – щелкнуть пальцами, чтобы огоньки засияли во всём замке, согрелись покои, зазвучала тихая убаюкивающая музыка.