Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Кристофер Гортнер

– Праздник или нет, но это же очевидно. Одна только служба не удовлетворяет все потребности.

Говоря это, Санча смотрела прямо на Пантализею. Санча понимала, что моя дама относится к ней с антипатией. Пантализея даже предупреждала меня, что дружба с человеком, проповедующим распущенность, может бросить тень и на меня.

– Идем.

Я взяла Санчу под руку и потащила к двери, прочь от Пантализеи, пока кто-нибудь из них не сказал что-то такое, о чем потом будет жалеть. Пантализея осталась прибираться в моей комнате, но Санча не удержалась и перед уходом бросила ей еще один презрительный взгляд через плечо. По проходу через Сикстинскую капеллу мы поспешили в базилику: скамьи были уже заполнены, папочка находился на возвышении, его двор в сборе, а проповедник нетерпеливо ждал на кафедре.

Мы заняли наши места, и папочка подмигнул мне. Под шорох наших шелков Санча шепнула мне в ухо:

– Ты посмотри на Бурхарда. Разве он не похож на человека, который в жизни не пробовал сладкого?

Я перевела взгляд туда, где неподвижно стоял церемониймейстер с жезлом: его выпученные глаза смотрели вперед, губы были сжаты, словно у него несварение желудка. Веселье обуяло меня. Стараясь подавить улыбку, я взглянула на проповедника – доминиканца из Испании, судя по его аскетическим чертам и белой мантии. Тот начал монотонно вещать о том, как в этот день Святой Дух спустился с небес, чтобы наполнить Иисуса и Его апостолов божественным светом.

Санча толкнула меня локтем в бок:

– Ну, так похож или не похож?

Я отрицательно покачала головой.

– Не знаю, – пробормотала я, боясь, что если открою рот слишком широко, то не смогу сдержать смех.

Откуда мне знать? Ведь все считали меня девственницей. Я ничего не могла знать о той сладости, о которой говорила Санча.

– Не знаешь? – возмутилась та. – Что ты этим хочешь сказать? Ты не знаешь, пробовал ли он сладкое, или не знаешь, что такое сладкое?

Смущенный смех начинал душить меня. Чувствуя его у себя в горле, я схватила ее за руку. Она замолчала. Проповедник продолжал свой бубнеж. Внезапно она снова наклонилась ко мне. Теперь ее дыхание щекотало мочку моего уха.

– Кажется, теперь я знаю, что тебя мучит. Ты тоже никогда не пробовала сладкого, правда, cara mia?[59]

Я не смогла сдержаться. Хотя я тут же закрыла рот обеими руками, порыв нервного смеха, подавляемого мною много месяцев, вырвался с такой силой, что даже все колокола базилики разом не смогли бы его заглушить. Доминиканец раздраженно посмотрел на меня с кафедры. Бурхард сердито шагнул в нашу сторону. Я оглядела прихожан: кардиналы и епископы, послы, придворные и избранные слуги – они вытягивали шеи, чтобы увидеть, какой, черт побери, бес вселился в дочь его святейшества. Я пыталась заглушить смех, ибо знала, как неуважительно, как непочтительно веду себя.

Санча схватила меня и, тяжело дыша и хихикая, потащила по лестнице к мраморному балкону, где священники собирались петь послания апостолов. Наши дамы неуклюже следовали за нами, подняв юбки, наступая на ноги взбешенных прихожан. Шорох шелков и бархата был подобен шелесту крыльев сотни птиц, выпущенных на свободу. Когда мы добрались по лестнице до пустых кабинок для священников, выходящих во внутреннее пространство базилики, меня трясло от этого вулканического извержения чувств, а ведь я даже не подозревала, что их у меня столько накопилось.

– Позволь узнать, что тебя так рассмешило? – спросила Санча таким тоном, словно решила, что я сошла с ума. – Сегодня церковный праздник – ты не забыла?

– Нет, не забыла. – Я подавила новый порыв смеха, сотрясший мои плечи.

Смех грозил перейти в истерику. Пытаясь взять себя в руки, я искоса посмотрела на наших побледневших дам… по крайней мере, мои были бледны. А женщины Санчи, казалось, наслаждались зрелищем, если судить по тому, как они оттягивали вниз шейный вырез, обнажая ложбинку между грудями и свешиваясь через перила для воодушевления тех, кто пожирал их глазами со скамеек внизу.

– Ты права, – сказала я вдруг. У меня словно груз свалился с плеч. – Я никогда не пробовала ничего сладкого. Мое тело осталось таким же нетронутым, как и в день моего появления на свет.

Казалось, это не особенно ее удивило.

– Понимаю. Но ты же была замужем… сколько? Три года? – Когда я кивнула, она вздохнула. – И чего ты ждешь? Если у мужа нет желания, а если у него есть, а у жены нет, это еще не значит, что мы должны давать обет безбрачия. Существуют разные возможности.

– Какие? – Я сама не верила, что проявила столь неподобающее любопытство.

– Ну, вот такие. – Санча повела рукой, показывая на прихожан внизу.

Служба возобновилась, обещая быть скучной, как я и предполагала. Доминиканец бубнил, зачарованный звуком собственного голоса, отчего даже папочка начал обмякать на своем троне, не в силах противиться его занудству. Иные из кардиналов уже не выдержали, повесили головы на грудь, а те, кто помоложе, – слуги, секретари, конюхи и помощники послов, даже несколько молодых монахов – незаметно растворились в тенях под колоннами и принялись играть в кости или делиться сплетнями.

– Кто из них? – спросила Санча. – Кого бы ты выбрала, если понадобится?

Мне хотелось ей подыграть, хотя бы ради того, чтобы пощекотать нервы.

– Никто… – начала было я, но тут мой взгляд сам собой остановился на Альфонсо Неаполитанском.

Он сидел рядом с Джоффре и своим послом, делая вид, будто внимает проповеди доминиканца. И только сверху мне удалось разглядеть что-то на его коленях. Что? Салфетку? Нет. Книгу! У него на коленях лежала книга, в которую он заглядывал время от времени, легкими короткими движениями переворачивая страницы.

– Он читает, – недоуменно сказала я.

– Да, мой брат заядлый книгочей, – хмыкнула Санча. – Обожает Данте, Боккаччо, Петрарку и всех классиков. Запри его в узилище с книгой, и он умрет довольным. – Она помолчала. – Значит, он? Если бы ты могла, то выбрала бы Альфонсо себе в любовники?

Никто не задавал мне таких вопросов. Точнее, никто, кроме Чезаре, не разговаривал со мной так: только с ним я чувствовала, что мое мнение имеет значение.

– Ну? Ответ простой: да или нет.

Я перевела взгляд на Альфонсо. Свет лился на полированное золото его волос, а он сидел с безразличным видом, лаская страницы своей книги, словно чью-то кожу.

Я услышала собственное дыхание.

– Думаю, да.

– Я так и знала! – воскликнула Санча, отчего Бурхард и те несколько кардиналов, что еще не уснули, подняли головы. Она поманила меня пальцем, подзывая поближе. – И он будет счастлив такой возможности, могу тебя заверить. Он ни о чем другом не говорил со дня нашего прибытия, горевал, что не мог побеседовать с тобой наедине. Хочешь, я займусь этим? Думаю, это будет равноценный обмен: брат на брата.

Я будто споткнулась и потрясенно взглянула на нее:

– Брат?

Почему-то мне подумалось, что она имеет в виду не Джоффре.

– Ты не знала? – Она удивленно вытаращила глаза. – Я-то думала, что при всех курьерах и шпионах… – Она издала заливистый смешок. – В конечном счете он один из сыновей его святейшества.

Меня охватило облегчение.

– Так ты все же говоришь о Джоффре.

– Джоффре? – Она закатила глаза. – Я была с ним в постели единственный раз, в первую брачную ночь, как то требовалось, но я не полностью лишена нравственных принципов. Мне нужен мужчина, а не мальчик.

– Тогда, значит… ты имеешь в виду… – Я поймала себя на том, что не могу произнести его имя.

– Да, тебя и твоего брата. Чезаре Борджиа. Кардинала Валенсии. – Не дождавшись ответа, она добавила: – Мы поняли, что наше влечение взаимно, когда он приехал в Неаполь на коронацию Феррантино. Я очень сожалела, когда мне пришлось покинуть его, чтобы отправиться сюда, но сейчас я уже не так сожалею, потому что мы с тобой теперь друзья. Он сказал, что ты мне понравишься. Просил присматривать за тобой до его возвращения, потому что ты самая красивая, самая мягкосердечная женщина из тех, что он знает. Должна признать, его слова разбудили во мне ревность. Он говорил как мужчина, который не может забыть любовницу. Но я понимаю, почему он восхищается тобой.

Я сидела неподвижно, дожидаясь, когда моя ярость прорвется наружу. Я отвешу ей пощечину, назову шлюхой, потому что она именно этого и заслуживала! Наставила рога Джоффре с его же братом!

Но вместо этого всю мою душу заполнило облегчение, уже испытанное раньше. Мне полагалось бы злиться на нее. И на Чезаре. Но он никогда не скрывал своего отвращения к Церкви. В отличие от многих других кардиналов и епископов, в отличие от сотен женщин, которых принуждали к согласию, он делал только то, что было естественным для мирянина. Но еще более важным мне казалось то, что мы одолеваем проклятие матери. Чезаре взял себе любовницу. Он не чахнул из-за меня. Не покривил душой, когда говорил, что принимает мое решение.