Одесский юмор. XXI век - Валерий Хаит

– Понимаешь, Гена, они целый день на работе, – шепнул ему на ухо я, – а после работы сразу начинается дегустация, – это Шабо. Так что если они тебя видели, то в тумане, и вряд ли узнают.

Но большой артист, да еще слыхавший о системе Станиславского, знал, как действовать, исходя из предлагаемых обстоятельств.

– Ха, спорю на три рубля, что вы помните мою фамилию! Знаете, кто я? – Все напряглись, ожидая неожиданной развязки, и она действительно оказалась неожиданной: – Я Николай Николаевич Озеров!

– Брешеш! – аж вспотел хозяин, который, как и всякий мужик, конечно же, болел тем нашим хоккеем.

– Внимание! Внимание! Говорит и показывает Монреаль! Сегодня решающая игра нашей сборной. Только победа, только победа чехов над канадцами позволит советским хоккеистам претендовать на медали.

Это все голосом Озерова. Какое счастье, что в репертуаре Хазанова была пародия на нашего знаменитого комментатора. И какое счастье, что Николай Николаевич всегда был за кадром и не ездил дегустировать вина в Шабо.

Не знаю, изрек бы в тот миг Станиславский свое знаменитое «Не верю!», но в Шабо народ был попроще, без этих старорежимных понтов, – и тут же потеплел душой, сразу скинув десять копеек на литре. А когда выяснилось, что мы берем не бутылку, а двести литров, хозяин, явно начавший приобщаться к большому искусству, сказал:

– Двисти литрив?! О, це будэ добрый номэр!

И все же, как человек, наделенный народной интуицией, захлопывая багажник Юриного «волгаря», он обнял Гену за плечи и поинтересовался:

– Хлопчик, я дывлюсь, – ну, дуже ты молодый. То ты не Озеров, кажы правду, – ты мэнэ розыграв?

– Разыграл, – честно признался Гена. – Я – Райкин.

И тут же исполнил вторую пародию – на Аркадия Исааковича.

Мы отъехали уже довольно далеко, а я все оглядывался в стекло заднего вида: хозяин стоял, раскрыв рот.

Уверен, что по сей день в Шабо живет легенда, как в это благословенное место приезжал Райкин, который выдавал себя за Озерова.

Завершит эту историю, увы, проза жизни. Кто бывал за кулисами Зеленого театра, знает лестницу, что ведет вниз к сцене. В тот вечер на две предваряющие эту театральную лестницу тумбы встали… нет, не бюсты с гордыми профилями основоположников театрального дела Станиславского и Немировича-Данченко, а две емкости с не менее гордыми краниками. И ни один из восьмидесяти артистов в тот вечер не прошел на сцену, не пригубив из кружки на собачьей цепи.

Делалось это так дружно, что инспектор Росконцерта, который специально ездил с каждой бригадой, чтобы блюсти ее нравственность, весь вечер мучился вопросом: что же такое поели артисты, если у них такая жажда? А это была жажда жизни, ибо ничто не сравнится с той жизненной силой, какая загадочным образом сконцентрировалась в шабском нектаре.

И лишь с последним взмахом волшебной палочки Олега Лундстрема инспектору пришло в голову самому утолить жажду. То ли потому, что ему накапало, увы, последние полкружки, то ли потому, что чувство долга затмило остальные чувства, инспектор после аплодисментов и поклонов, ткнув в Воловича пальцем, объявил:

– А вас, Волович, я отстраняю от концертов!

Но Аркаша, выразитель чаяний бригады, взял инспектора за талию и повел в проверенные кусты сирени:

– Палыч, у Юры день рождения. Если бы ты был не из своей занюханной Москвы, а из Одессы, ты бы не налил гостям?

– Ну ладно, – вмиг оттаял инспектор, не прекращая следить за рукой Аркаши, которой тот размахивал для убедительности.

Да, чуть не забыл сказать, что, когда Аркаша хотел быть убедительным, он всегда брал в руку то приспособление, которым бил в большой барабан. Я бы сказал, что оно напоминало булаву гетмана Хмельницкого, – но бессовестно соврал бы: оно было раза в три больше. А чтобы закрепить мирный договор, хозяин булавы добавил уже по-дружески:

– Кстати, Палыч, мы тут Юре на подарок скидывались, так с тебя десятка.

Юра был счастлив. Вечер был хорош, и народ был хорош. Но особенно хорош был подарок. Аркаша вручил Юре… шариковую ручку. Но какую! На ней была изображена девушка в купальнике.

– Юра, поверь, это мировая вещь, такое только в Одессе найдешь! Смотри: если ручку перевернуть, – продемонстрировал Аркаша уникальные возможности подарка, – девка раздевается. Ну прямо как на одесском пляже. Мы с медной группой проверяли – очень похоже.

Уж пробил тридцать третий час…

Не секрет, что в Одессе всегда из любой драмы делали комедию, а трагедия – уж никак не жанр, а образ жизни каждой одесской семьи. Поэтому вы понимаете, как тяжело было актерам в этом театрально-взрывоопасном городе. А поскольку истинные творцы не ищут легких путей, великие актеры всегда косяком летели в Одессу. Читатель вправе поинтересоваться: «А кто это такие – великие актеры?» – на что мы вправе ответить (боже упаси, не сами, а устами великого актера Саши Гитри): «Великие актеры – те, кто, проходя во время спектакля по сцене от одной грязной кулисы к другой, еще и пыльной, способны с энтузиазмом воскликнуть: «Господи, какой чудесный пейзаж открывается отсюда!»

Да, фантазия в профессии актера – не последнее дело! Был такой актер – Иван Платонович Киселевский из театра Корша. То ли у него с памятью было неважно, то ли с ленью обстояло хорошо, но учить роли он категорически не собирался. Это рождало интересные ситуации, благодаря которым Киселевский, возможно, и остался в памяти театралов. В 1894 году на гастролях в Одессе он вообще не удосужился запомнить, откуда выходят его партнеры, но всякий раз очень лихо выкручивался. Выглядело это примерно так.

Киселевский поворачивается к правой кулисе и с пафосом восклицает:

– А вот и вы, Зиновий Васильевич!

В это время партнер, то бишь Зиновий Васильевич, появляется в левых дверях. В зале – смех. Киселевский невозмутимо поворачивается и идет навстречу, раскрыв объятья:

– Какое счастье – я увидел вас в зеркале!

В зале сумасшедшие аплодисменты. Знал шельмец, чем взять публику!

Выйти из щекотливого положения с честью – это большое искусство. Был такой случай в Русском драматическом театре имени Иванова. Игралась, говорят, пьеса Гауптмана «Перед заходом солнца».

Актер Михайлов один на сцене. Часы по сюжету должны пробить одиннадцать, что-то возвещая. Бутафорские часы на сцене, понятно, не бьют, а это за сценой помреж Юра бьет железной палочкой в этакий полый цилиндр. А тут как раз за кулисами ждет выхода молодая актриса Света Пелиховская, новенькая в труппе. Помреж начинает издалека заезжать к хорошенькой дебютантке, не забывая при этом исполнять роль часов.

Михайлов на сцене весь в роли. Как и его герой, он считает удары, с ужасом ожидая одиннадцатого, рокового. И вот одиннадцать!

Но что это?! Часы бьют двенадцать, потом тринадцать и т. д. К двадцатому удару таким поворотом в пьесе уже заинтригован весь зал. Сначала про себя, а потом шепотом зрители начинают считать:

– Двадцать семь, двадцать восемь…

У кого-то не выдерживают нервы, и раздается первый смешок. Смешок переходит в хохот. Хохот слышит помреж Юра и наконец решает: «Пожалуй, достаточно!»

В самом сложном положении герой на сцене. Но великий актер обязан оправдать любую ситуацию. Михайлов подходит к рампе и с волнением произносит:

– Тридцать три! Боже, как поздно!

Такие курьезы иногда сами становятся великими театральными жемчужинами. Причем ни зрители, ни театроведы порой не помнят, в какой это случилось пьесе и в каком году. Факт оказывается сильнее деталей. Вот, хоть убейте, нигде нет упоминания о том, что за пьесу играла на гастролях в Одессе Сара Бернар, когда с ней произошел следующий случай.

Французская звезда, с триумфом промчавшись по Европе, наконец оказалась в Одессе. И только тут она поняла, как Европе далеко до Одессы: одним талантом здесь не обойтись. Одесский зритель – «особо взыскательный», как пишут газеты, а попросту – не подарок, о чем газеты почему-то не пишут. Короче, волнение предельное.

Сара Бернар по пьесе играет роль нищенки. Играет превосходно. Но то ли язык у нее без достаточного одесского акцента, то ли зал ожидает от «этой французской штучки» чего-то особенного, – в общем, пьеска идет солидно, но вяло. Однако хитрая Бернар знает: в конце есть монолог, который заставлял плакать даже королевских особ. И вот, нищая, несчастная, она бросает в зал:

– Я уже не имею сил ходить, я умираю… умираю с голоду!.. – и вскидывает над головой руки.

И тут она замечает, что перед выходом на сцену забыла снять с запястья золотой браслет. И тогда из зала кто-то, не лишенный то ли сострадания, то ли чувства юмора, тактично советует:

– А ты продай свой браслет.

– Тысячи три дадут, – уточняет уже другой голос.

Да, это Одесса – она не подарок. Но это была Сара Бернар – не подарок вдвойне.

– Я уже пробовала. – Она роняет руки, грустно смотрит в зал и чуть качает головой: – Он фальшивый.