Мой Сталинград - Михаил Алексеев

Так, постепенно, шаг за шагом, дивизия обретала свойственные ей очертания. «В бореньях силы обретя», она уже будет стоять насмерть, стоять до конца у волжских берегов, как и предписано грозным приказом Верховного Главнокомандующего за номером 00227.

Теперь, обращаясь все чаше и чаще к этому документу, всяк извлекает из него лишь то, что выгодно ему по соображениям нынешней идеологической установки. А при желании – особенно при очень большом желании – там можно отыскать что угодно. Одни историки сделают упор на жестокость приказа, целясь, конечно же, в его автора; другие и высветят другое: да, скажут эти, приказ действительно суров и беспощаден, но ведь именно после него совершился чрезвычайно важный, спасительный для страны и ее народов перелом в психологии воюющего люда, понявшего наконец, что отступать больше некуда; что до тех, кто были непосредственными защитниками Сталинграда, то они яснее ясного, без придуманных журналистами лозунгов, поняли, что за Волгой для них действительно земли нет, и вели себя соответствующим образом. Не знаю, из каких уж там соображений, исследователи этого великого исторического документа отбрасывают стоящие перед цифрой 227 два нуля, но делают они это зря: нули эти указывают на то, что приказ не только секретный, но и сверхсекретный. И этот-то сверхсекретный был от строчки до строчки, от слова до слова прочитан многомиллионной армией, начиная от рядового красноармейца и кончая командующим фронтом. Не чудо ли? О такой гласности могут разве лишь помечтать нынешние наши либералы. Впрочем, такое мог себе позволить только один человек. Рисковал ли он, вынося жестокую правду о войне, по сути, для всего народа? Рисковал, конечно. Теперь-то, после того, что случилось, легко сказать – риск оправдан! Но в тех условиях, когда писался этот жестокий документ, риск этот был просто неизбежен. Неизбежен и необходим настолько, что это был уже не риск.

Чтобы почувствовать это, давайте извлечем две-три странички из дневника первого секретаря Сталинградского областного комитета партии А. С. Чуянова, относящиеся по времени к моменту появления в войсках потрясшего всех нас вместе и каждого в отдельности документа. Привожу помянутые странички, ничего не правя в них. Они заполнялись в волнении. Пускай и останутся такими, какими уж вышли. Итак:

«Утром 19 июля (к этому дню все эшелоны нашей дивизии уже вышли к Дону. – М. А.) стало известно, что тракторозаводцы в сложнейших условиях, под участившимися бомбежками, добились первенства в социалистическом соревновании (соревнование, когда враг у ворот в прямом и переносном смысле! – М. А.). Им присуждено переходящее Красное Знамя Государственного Комитета Обороны. Звоню директору завода Константину Алексеевичу Задорожному – передаю поздравления обкома партии по этому случаю.

Неожиданно в моем кабинете появляется Семен Михайлович Буденный. Он поздоровался со мной, не глядя в глаза, робко и растерянно прошелся по кабинету, затем вдруг порывисто присел к моему столу, неожиданно сказал мне:

– Ты член ЦК, и тебе надо знать то, что я расскажу. Дело касается сдачи немецко-фашистским войскам нашего Крыма, – сказал и, помолчав, поведал мне следующее:

– Как известно, на Крымском фронте я был командующим, а членом Военного Совета был Мехлис... И вот на днях Сталин вызвал меня и Мехлиса для отчета об итогах Крымской операции. Когда я зашел в его кабинет и поймал на себе его суровый взгляд, то согласен был провалиться в преисподнюю, но только не докладывать крымскую трагедию. Но Сталин умеет приголубить и беспощадно наказать. Он предложил сперва мне, затем Мехлису в подробностях доложить всю Крымскую операцию.

Сталин размеренно ходил по кабинету и слушал, казалось мне, невнятный доклад. Язык мой путался, мысли опережали одна другую, но все было не то, что я хотел сказать. Не знаю, почему так получилось, но Сталин ни единым словом меня не перебивал. Так и «проговорили» почти два часа. Потом Сталин подошел к Мехлису и спросил:

– А вы что доложите? Как своей политической работой обеспечили провал Крымской операции?! Ну, докладывайте, послушаем...

Сталин сел за стол, достал трубку, набил ее табаком и, не закуривая, спросил:

– Что же, товарищ Мехлис, молчите? Видимо, невесело докладывать. А каково мне?

Мехлис отбросил свои тезисы и выкладки, дрожащим голосом принялся излагать свои взгляды о руководящих кадрах Крымского фронта, о неудовлетворительном обеспечении фронта артиллерией и танковой техникой... Шел четвертый час доклада. Сталин долго молчал. Наконец гневно произнес:

– Вы что-нибудь вразумительное можете сказать?..

Мехлис растерянно развел руками и... замолчал. И далее, по рассказу Буденного, там произошла такая сцена.

В кабинете Сталина воцарилась тишина. Все молчали. Сталин встал, грозно посмотрел на Мехлиса, потом на Буденного и, помолчав немного, тихо, но внятно сказал:

– Будьте вы прокляты...

И без промедления удалился в свою комнату отдыха...

– Мы стояли потрясенные, – признался Буденный, – и не знали, что нам делать. Постояв несколько минут и не дождавшись возвращения Сталина, мы вышли из кабинета... Вот и скажи мне, товарищ Чуянов, что я должен был делать?.. Я решил, что лучше всего мне отправиться в Сталинград и здесь посильно помогать вам. Надо же эвакуировать все конные заводы, которые уже находятся в угрожаемой зоне... Сталин проклял меня, но не лишил права служить Родине. Я верен ей до последнего вздоха».

А теперь передохнем малость. Забудем на время об атаках и контратаках, о воронках от бомб и воронках от снарядов, отпугнем от себя хоть на малое время грохот сражения, зажмуримся, поглубже утопим свои головы в каски и таким образом заткнем уши, чтобы они могли слышать не голос войны, а тихий говорок обыкновенной человеческой жизни, которая, как росток по весне, пробивалась к людям сквозь оскорбляющую слух и живую душу какофонию войны.

Когда я думаю об этом, почему-то непременно вспоминаю двух сорокалетних «стариков» из нашей минометной роты. С одним вы уже познакомились. Это наш старшина Иван Кузьмич Прибытков. А с другим вы познакомитесь сейчас. По воле простого случая фамилия у того и у другого одинаковая: Прибытков. Но имена и отчества разные. Второго, с которым собираюсь вас познакомить, зовут Гурьяном Максимовичем. Из трех бойцы мои оставили для него одно слово: Максимыч. Так и зажили в нашей роте рука об руку двое: Кузьмич и Максимыч. Кузьмин – фигура чрезвычайно важная, он – старшина, Максимыч исполнял в роте едва ли не самые скромные обязанности: он был ездовым, этот страстотерпец военных дорог. Служил он в минометной роте с самого Акмолинска и объявился в ней, кажется, одновременно с поваром Зельмой. Теперь эта троица, старшина, ездовой и повар, по служебной необходимости была неразлучной, составляла как бы триумвират.

Родом Максимыч был из Ярославщины. Как-то само собой случилось, что было уж совершенно невозможно представить нашу роту без него, Максимыча, равно как и без Кузьмича и, разумеется, без Зельмы. Самый высокий свой чин – звание ефрейтора – Максимыч приобрел совсем недавно, вот тут, между Доном и Волгой, и гордился им несказанно. Любил в связи с этим порассуждать:

– Что такое есть ефрейтор? – важно спрашивал он кого-нибудь из молодых бойцов, делал необходимую в подобных случаях паузу и затем сам же и отвечал: – Ефрейтор есть старший солдат. А это, брат ты мой, понимать надобно. Старший – стало быть, с него и больше спрашивается. А ты... – и Максимыч сердито умолкал, словно с ним кто-то не соглашался или собирался спорить. Если рядом (а они почти всегда рядом) оказывался Кузьмич, тот непременно поддакивал: правду, мол, говорит Максимыч.

Максимыч до сердечной тоски любил Волгу. Говорил о ней особенно ласково и по ночам, видя, как эта Волга пылает разлившейся по ней нефтью, тихо, украдкой плакал. Человек не суеверный, Максимыч готов был приписать матушке-Волге любые сверхъестественные силы, утверждал, что все свои богатырские свойства русские люди черпают в ней, Волге. И ежели с ним не соглашались, горячо выкладывал свой главный козырь:

– Горький Максим где родился? А Чкалов Валерий Павлович? А Владимир Ильич Ульянов-Ленин?! То-то же и оно!

Минометчики добродушно посмеивались и в конце концов уступали веским доводам Максимыча. В награду за это получали от него добрую щепоть отличнейшей махорки – он делал ее сам из табачных листьев, носимых в вещмешке. Махорка тоже составляла предмет немалой гордости волжанина. Насчет табака ездовой придерживался своего мнения, или, как он выражался, «принципа».

– Табак – продукт мудреный. Его с головой надо курить – тоды будет толк и польза. Не то один вред получается.

Что значит «курить с головой», Максимыч не пояснял, считая, видимо, излишним.

Не знаю, видал ли кто-нибудь Максимыча спящим. Лично я – нет, не видал. Правая рука ротного старшины, то есть Кузьмича, ездовой был поистине неутомим. Привезет, бывало, мины, перекусит малость и опять в путь, на склад за продуктами. Вернется, накормит лошадей, примется вычесывать и чистить их скребницей. А коли это на новом месте, тут же начинает рыть укрытия, чтобы, значит, ни один шальной осколок, ни одна шальная пуля не смогла задеть коней. С лошадью он разговаривал, как с человеком, то ласково, то сурово и строго, соответственно и обращался с нею – отечески-заботливо, а порой ворчливо. Нельзя было без умиления наблюдать, как Максимыч стягивает со своих острых плеч порыжевшую от конского пота и времени шинель, чтобы укрыть ею лошадь в студеную или дождливую пору. При этом он любил говаривать: