В позе трупа - Виктор Пронин

— А на фига было его блокировать, если оно забрано решеткой из арматурной проволоки?

— Ты же сам сказал, Паша, — ответил Шаланда с уже привычной обидой. Значит, начал приходить в себя. — Допрос вел капитан Космынин…

— Где он?

— Мы отвезли его домой.

— Ясно, — вздохнул Пафнутьев. — Дальше.

— Когда этот тип увидел у меня в руках наручники… С ним что-то произошло… Паша, с ним случилось что-то совершенно невероятное… На стуле сидел спокойный молодой человек, скромно так, достойно держался… Посмеивался, рассказывал, с кем подрался, из-за чего… Тот о его маме сказал нехорошее… Как я понимаю, по матушке его послал. А этот тип по глупости все отнес к своей маме… В общем, понимаешь. И вот я вхожу с наручниками, и он на моих глазах превращается в какое-то дикое чудовище.

— А где дежурный, с которым ты вошел?

— В туалете… Примочки делает. Наверно, ему придется недельку-вторую на больничном побыть… У него такой вид, что его можно только в ночные засады посылать.

— Почему?

— Чтобы люди его не видели, чтобы дети не пугались, — Шаланда опять скривился в страдальческой улыбке.

— Значит, вы вошли в кабинет, постояли, потом ты вынул из кармана наручники.

— Да, все так и было. Я, честно говоря, вначале подумал, что ты слегка паникуешь, когда сказал, чтоб мы входили числом не менее пяти… Паша, это не человек. Это зверь. Это самый настоящий зверь. Я так говорю не потому, что сравниваю его со зверем, нет, я не сравниваю. Он действительно, в самом полном и прямом смысле слова зверь.

— Значит, это был он, — проговорил Пафнутьев. — Протокол хотя бы успели составить?

— Успели, — печально кивнул Шаланда.

— Он его подписал?

— Подписал… Но он взял протокол с собой.

— Не понял?

— Когда этот тип уходил, он взял протокол допроса с собой, — пояснил Шаланда, маясь от позорных пояснений.

— Вы не возражали?

— Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг…

— А он?

— А он мне вот сюда, — Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.

— Он сказал, как его зовут?

— Сказал… Амон.

— Омон? — удивился Пафнутьев.

— Паша, А! Амон.

— Дальше.

— Как только он увидел наручники… Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу — на капитана вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка, и он вместе с битым стеклом падает на пол… Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу… Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.

— А он?

— Ногой в скулу, — пожаловался Шаланда. — И унес протокол с собой.

— Хорошо, что он тебя не захватил… А ведь мог.

— На кой я ему?

— Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь продержаться. На подкожном жиру.

— Обижаешь, Паша.

— Неужели достал? — рассмеялся Пафнутьев.

— Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?

— Ляжет на дно. Постарается выехать… А скорее всего… Завтра утром жди — в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.

— Ты думаешь?

— А ты?

— Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне, и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение… Позвонил Шаланда — иди, Паша, забирай своего особо опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! — Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.

— Ладно, Шаланда… Выздоравливай. — Пафнутьев похлопал майора по плечу. — Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности… Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего… Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?

— Распишу. Уж я его распишу… До родинок под мышкой.

— Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное — ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона — приглашу. Пойду на нарушение — позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?

— Не откажусь, — ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. — Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.

…Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер, и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. «Скоро зима, — думал он, — скоро зима…» У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.

С некоторых пор он пил только красные грузинские вина — «Оджелеши», «Мукузани», «Киндзмараули». Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбирающиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали, — тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к «Оджелеши» или «Мукузани», не говоря уже о «Киндзмараули». Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.

Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина — единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все, что он делал, к чему стремился и что искренне ценил, — это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.

Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить — чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: «Разве что пару ящиков „Оджелеши“… Ну и, конечно, „Киндзмараули“…»

И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.

Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была, в общем-то, на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с «Наполеонами», «Мартелями», «Камю» было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал — в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного «Оджелеши». А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с «Оджелеши», оттого, что, пусть совсем недолго, они являли собой одно целое — тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощавшиеся силы не позволят Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.

Подняв из желтых листьев бутылку, он, не торопясь, наслаждаясь цветом вина, хмельным духом, которым пахнуло, едва он вынул длинную, пропитанную вином пробку, упиваясь звуком тяжело льющейся в стакан рубиновой жидкости, бросил взгляд в сторону дома и еще раз убедился — сквозь занавеску за ним наблюдает радостная девушка и ждет его сигнала принести вина. А Сысцов оттягивал этот момент, и все тело его купалось в девичьем взгляде, как в теплых солнечных лучах. Он бы расстался с девушкой немедленно, улови хоть раз недобрый практичный прищур, улови брезгливость, подневольность, угнетенность, разочарование в нем, в Сысцове. Все это было бы тем более нестерпимым, если бы он знал — для всего этого у девушки были основания, всего этого он заслуживает и вполне мог вызвать все эти чувства в человеке молодом и красивом. Но девушка оказалась не менее сильной, чем он, и не давала Сысцову самого незначительного повода усомниться в ней.