Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

В конце концов, мы добросовестно изучили внешний Париж, но совершенно не заглянули в его внутреннюю жизнь. Парижская толпа производила очень приятное впечатление, оживленная, с тонкими нервными лицами у мужчин и женщин. Легко было поверить, что эта толпа могла совершить большие дела. Но в отдельности те французы, с которыми нам приходилось встречаться, отталкивали нас своей расчетливостью и отсутствием общественных интересов. Когда они в массе, их ничего не стоило зажечь, но дома весь их пыл улетучивался, и их интересовали только самые будничные дела, прежде всего стремление заработать лишнее су и не переплатить ни одного сантима. И это можно было наблюдать во всех слоях общества от академиков до фабричных рабочих.

Париж нас поразил и восхитил, но не привлек, и мы без особого сожаления покидали его, направляясь в Италию через Ниццу.

По Франции мы ехали в третьем классе, не рискнув ехать в четвертом, главным образом из-за бородатых торговок, стекающихся по всем дорогам на центральный парижский рынок и разъезжающих во всех направлениях.

В Ницце мы не останавливались, только полюбовались ее чарующей красотой из окон вагона.

На границе Италии нам посоветовали взять билеты второго класса, такая грязь встретила бы нас не только в четвертом, но даже в третьем классе. Кроме того, нас предупреждали, чтоб мы узнали стоимость билета в нужном нам направлении и тщательно проверяли сдачу, выдаваемую кассиром. Этого даже в России не делалось, не говоря о культурных государствах Европы.

Мы хотели совершать небольшие переезды по пути в Рим, останавливаясь во всех чем-нибудь примечательных городах.

Первым поразившим нас городом была Генуя. Она чрезвычайно живописно расположена на прибрежных скалах, точно это не выстроенный людьми город, а птичьи гнезда, разбросанные где придется. Большая часть домов со стороны моря возвышается на несколько этажей, спускаясь к самой земле со стороны суши. Здесь в них не более одного этажа, где ютятся лавчонки или магазинчики.

Перед каждым домиком торчало несколько апельсиновых деревьев, в это время года осыпанных душистыми цветами. Тем не менее апельсины были везде, и на их корки постоянно наступал неосторожный прохожий, рискуя сломать себе ногу на крутых, узких, извивающихся улочках. Через улочки от дома к дому протянулись веревки, на которых сушилось белье и… обязательные макароны. Макаронами питалась вся Италия, поливая их оливковым маслом.

Из Генуи наш путь лежал в Пизу с ее знаменитой склонившейся на бок башней и не менее знаменитым кладбищем.

Что итальянцы прирожденные художники, нигде не ощущается так ясно, как на кладбищах. Их храмы расписали гениальные живописцы и скульпторы, а памятники на кладбищах ставили никому неведомые ремесленники. Но каждый памятник — высокое произведение искусства.

Вспомните наши кладбища, наших толстомордых ангелов и тяжелые безвкусные часовни. Проходя по пизанской скульптурной галерее, именуемой кладбищем, как-то совестно было вспоминать Волково кладбище, где только в виде исключения на литературных мостках можно увидеть прекрасный, выразительный портретный бюст Успенского и др.

Из Пизы мы проехали во Флоренцию, воспетую всеми поэтами мира, а оттуда в Рим.

Рим был кульминационным пунктом путешествия. Из него, к нашему большему огорчению, начинался обратный путь.

Путешествие длилось уже три месяца, и финансы наши были на исходе, а хотелось заехать еще в Венецию, Милан и хоть мимоходом побывать в Швейцарии.

Все-таки мы не торопились с осмотром Рима, слишком неизгладимые, ни с чем не сравнимые впечатления он навевал. В нем можно, конечно, прожить и год и не насытиться им, но это уж для тех, кто поставил себе целью изучить его основательно, а не для таких поверхностных туристов, какими были мы.

Для нас довольно было увидеть своими глазами эту вечную красоту, ощутить эту не умирающую в веках жизнь.

О ней громко говорили самые камни вечного города, развалины его Форума, озаренный луной грандиозный Колизей.

Днем надо было видеть эти тысячелетние камни, увитые только что распустившимися розами, розами сегодняшнего дня, дивными, царственными розами, которыми благоухает весь вечный город.

В нем хрупкая прелесть сегодняшнего дня неразрывно сочетается с неумирающей красотой вечности.

После Рима была Венеция. Кто не читал сотни раз ее описания, и мы, конечно, тоже? Но, когда мы вышли из вагона, прошли через вокзал и очутились перед водной гладью, то не поверили своим глазам. Ведь это же город, а мы не можем ступить в нем ни шагу.

Благодетельный Деникер объяснил нам все заранее — куда сдать вещи, чтоб их доставили в указанный нами отель, что сказать гондольеру и даже какими словами торговаться с ним. И все-таки, когда подъехала таинственная, беззвучная гондола, мы заняли места в ней, и гондольер одним взмахом длинного весла вовлек нас куда-то в черное ущелье узкого канала, невольно подступила жуть. Все черно было кругом, с обеих сторон, точно скалы, возвышались темные стены домов. Иногда впереди мелькал приближающийся огонек-фонарик на носу встречной гондолы. Неужели в этом узком коридоре можно не столкнуться и не погрузиться навеки в черные бездонные глубины?

Но вот гондольеры обменялись какими-то гортанными криками, не то приветствиями, не то предостережениями, и мимо борта нашей гондолы промелькнула, как тень, не прикоснувшись к нам, другая гондола. Заметьте, что гондолы чрезвычайно длинны, и гондольер и правит, и гребет стоя, одним длинным веслом. Но о случаях столкновения никто никогда не слышал.

Наконец, из сети узких каналов мы неожиданно вынырнули на широкий водный поток, ярко освещенный окнами прекрасных дворцов. Взад и вперед мимо нас сновали гондолы, некоторые пышно разукрашенные, сияющие огнями пароходики, буксиры с баржами.

Ловко лавируя среди всего этого движения, наш гондольер уверенно причалил к отелю, где мы решили остановиться.

Через минуту Мума и я очутились в мрачной средневековой зале. Не успели мы разобрать свои вещи, как к нам постучался Михаил Вильямович.

— Разве вы не хотите пройтись, посмотреть площадь св. Марка, Дворец дожей?

— Как это пройтись? — спросила Мума. — Когда тут и ступить-то некуда. Мы же не утки.

— Ну, не так уж безнадежно, — засмеялся Михаил Вильямович. — Вдоль всего Canale Grande идет узенькая набережная. По ней можно дойти до площади св. Марка.

— Да ведь весь город спит, — продолжала возражать Мума.

— Если все спят, так мы и вернемся. Ну, идемте же!

Мы надели шляпы и отправились.

Как только мы очутились на блещущем огнями канале, усталость как рукой сняло. А на площади св. Марка мы почувствовали себя, точно в бальной зале. Гремела музыка. Вокруг открытые двери кафе, пред дверями столики, за которыми сидят нарядные дамы и мужчины. По мозаичному полу двигается оживленная праздничная толпа. Местами образуется как будто островок, вокруг которого завивается людской поток. Здесь кто-то кормит крошками голубей св. Марка. Ручные голуби доверчиво клюют крошки у самых ног гуляющих, а люди осторожно обходят этот островок, чтобы не помешать птицам.

Там в ущельях средневековых каналов спит Венеция, а здесь международная толпа туристов чуть ли не всю ночь напролет под бальную музыку сменяющихся оркестров танцует, закусывает, флиртует и в виде дани местным традициям кормит голубей св. Марка.

Несмотря на шум толпы, на звуки музыки, мы вскоре почувствовали, что больше всего в Венеции поражает ее тишина, отсутствие привычных звуков большого города — топота копыт, грохота колес, звонков конок, трамваев тогда еще не было. Точно какой-то волшебник заколдовал этот чудесный город, погрузив его по пояс в море.

В Венеции мы провели три дня. Ездили на Лидо, осматривали дворец Дожей, его бесконечную портретную галерею, стояли в задумчивости перед пустой рамой, откуда вырезан портрет дожа-изменника.

Но все же самое сильное впечатление оставила первая поездка по узким темным каналам среди мрака спящих средневековых громад.