Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В искусстве, как во всем другом на свете, надо выработать разносторонний вкус, широкое понятие о его целом, чтобы понять все столь разнообразные проявления человеческого гения, чтобы восхищаясь одними не быть несправедливыми к другим. Мало найдется людей, которые смогли бы одновременно понять и почувствовать рисунок, линии божественного Рафаэля, наивное выражение старинных мастеров, могущество Микеланджело, волшебный колорит венецианской школы, увлекательность Альбано, не исключая одного ради другого, не будучи несправедливыми по отношению к кому-либо из этих великих мастеров.
Ян тоже сначала не почувствовал всего величия увиденных им творений. Он блуждал, переходя от одних к другим, размечтавшись среди тысячи противоречий, не будучи уверен, что выбрать и кого послушать; он был как бы в шуме ста красивых голосов, из коих каждый пел по-своему. Сначала это проходит всякий человек, не обладающий многогранным восприятием искусства и не выработавший в себе высшего о нем представления. Позже, чаще всего один маэстро, сильнее всех говорящий душе, темпераменту, образованию, становится избранником и ему поклоняются в ущерб остальным. Его мы ставим наверху здания, а других кладем под ноги героя. Но справедливо ли такое суждение, таков ли должен быть суд? Нет, это попросту слепая любовь к самому себе в другом. Одни лишь действительно высшие умы не удовлетворяются этим: они работают над собой, чтобы создать чувство, необходимое для понимания закрытой для них красоты, и достигают этого трудом, желанием и волей. Ян долго блуждал от картины к картине, от статуи к статуе, спрашивая самого себя: что является истиной в искусстве? Линия, цвет, выражение, увлекательность, сила? Каждое творение по-иному отвечало на его великий вопрос; он не нашел ни одного, которое собрало бы воедино все единичные условия искусства и удовлетворило им одинаково сильно. Тут только он понял, что такое идеал, этот вечный образец божественного Платона, в который должен всматриваться маэстро в минуты созидания. Идеал — это то именно несозданное творение, которое мы, истолковывая — и несовершенно воплощая, всегда слишком наклоняем в одну сторону в ущерб цельности.
Идеал, это творение энергии Микеланджело, привлекательных линий Рафаэля, выражения Фиезоле, колорита Тициана, жизненности Рубенса, увлекающей красоты Гвидо и Альбано. Идеал, это несомненное совершенство, соединяющее в себе все земные совершенства, неполные, субъективные.
Отдать должное, понять, оценить каждого из великих творцов шедевров — вот что пытался сделать Ян раньше чем сесть работать. Он блуждал по галереям и музеям, целые часы проводил у статуй и картин, чтобы в них прочесть мысль автора. Чем менее симпатичен был ему какой-нибудь шедевр, тем усиленнее он старался проникнуться и слиться с мыслью художника. Таким образом он пополнял недостатки своего образования, развивая в себе силы, которые уснули в зародыше. После долгих часов, проведенных в созерцательном изучении того или иного творения, понемногу начинала просвечивать скрытая в нем мысль, пока наконец, не окружала туманную до того картину своим блеском. Она становилась ясна; он читал ее значение, понимал ее смысл; он чувствовал в душе, что у него появилось новое ощущение, новое чувство в сердце. Слово одной загадки разрешало сотни других.
Так миновали первые дни пребывания в Риме, первые недели целиком; можно было сказать, что это было странствование бездельника, но оно было решительным моментом в жизни Яна для развития его души. Художники, как Ян, приехавшие в Рим издалека, из Франции, Германии, Голландии и других государств, приехавшие учиться, смотрели на этого чужака с удивлением и насмешкой. Это было время самых превратных понятий об искусстве. Молодежь спешила в Рим писать картины, а не думать и учиться; она ловила на улицах красивые или оригинальные модели, мысли для картин, виды развалин, тысячу раз зарисованные; обнимала красивых римлянок, кутила в Cafe Greco, веселилась в минуту свободы, в минуту молодости; но неглубоко вникала в тайны искусства, закрытые перед ней. Искусство было прекрасной лилией, понимаемой самым странным, плоским образом; быть может, скептицизм XVIII столетия лишил его привлекательности, высушил и ограничил материю, внешность, данную для подражания.
Ян, серьезный, задумчивый, до такой степени он задумывался и самоуглублялся, стал мишенью насмешек молодых товарищей-художников, с которыми работал вместе под руководством Ланди.
Он и здесь нашел человека, который сперва почувствовал к нему симпатию. Молодой Аннибал Циприани, бедный венецианец, воспитанный в отчизне Беллини, Пальмы, Тициана и Тинторетто и направившийся в Рим в поисках линий и выражения, рисунка и мысли, — первый протянул ему руку. Они встречались в мастерской Ланди, у которого оба учились. Аннибал, хотя и итальянец, не обладал итальянской хитростью, насмешкой, им свойственной, не был, как все, пустым. Сердечный, быть может, слишком чувствительный и нежный, с пустотой в сердце, так как был лишен религиозности, сохранившейся в этой стране лишь среди народа, — бросился ко всем, в ком только мог рассчитывать найти пищу для сердца. Он напрасно искал в толпе друга и после других обратился к Яну. Ян до сих пор сохранил большую и искреннюю религиозность; Аннибал, читавший больше, попробовал плодов XVIII столетия и лишился веры, мир и жизнь для него не имели тайн. Со слезами на глазах над нищетой человечества, под предлогом жалости к ней, он повторял мнения псевдофилософов, доказывая, что вера это занавеска, нарочно опущенная перед человечеством, чтобы воспользоваться темнотой и оставить людей навсегда слепыми и связанными.
Аннибал был тем опаснее для Яна, что с благородством, ему присущим, он не насмехался почти, но возмущался, что, казалось, говорил в пользу человечества, прогресса, в пользу всего великого, хорошего и благородного. Сначала Ян был изумлен, когда услышал первые его речи, произнесенные с увлечением; он испугался, остолбенел; потом с любопытством стал прислушиваться; и так незаметно заразился, сам того не сознавая. Умственное превосходство и научное образование Аннибала, который, как художник, был незначительным и посредственным, но как мыслящий человек был выше Яна — облегчили взаимоотношения. Ян чувствовал себя незрелым в его присутствии, хотя на самом деле он был гораздо могущественнее. Того, что диктовало ему сердце для опровержения слов Аннибала, он не смел и не умел передать, боясь показаться неучем. Поэтому он слушал, молчал и впитывал яд.
О! Тысячу раз стоит повторить: все в мире способно заражать, добродетель и грех, мысли, убеждения, суждения.
Мысль порождает мысль, а привитая
