Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран

12 декабря 1997

Дорогой Джонатан,

Приветствия с Украины. Я только что получил твое письмо и прочитал его много раз, несмотря на части, которые прочитал вслух Игорьку. (Сказал ли я тебе, что он читает твой роман вместе со мной? Я для него перевожу, а также являюсь твоим редактором.) Не изреку ничего, кроме того, что мы оба предвкушаем останки. Это вещь, о которой мы можем думать и собеседовать. Это также вещь, над которой мы можем смеяться, в чем мы нуждаемся.

Есть так много всего, о чем я хочу тебя проинформировать, Джонатан, но не могу допроникнуть, как. Я хочу проинформировать тебя об Игорьке, и какой он брат высшей пробы, а также о Маме, которая очень и очень смиренная, как я часто тебе замечаю, но все равно хороший человек и все равно Моя Мама. Возможно, я не нарисовал ее красками, которыми ее следовало нарисовать. Она со мной добрая, она никогда не злая, и так ее и воспринимай. Я хочу проинформировать тебя о Дедушке, и как он лицезреет телевизор по много часов, и как больше не может свидетельствовать моих глаз, но проявляет внимательность к чему-нибудь за моей спиной. Я хочу проинформировать тебя об Отце, и как я не карикатурю, когда говорю тебе, что удалил бы его из своей жизни, если бы не был таким трусом. Я хочу проинформировать тебя о том, что значит быть мной, а это вещь, о которой ты по-прежнему без понятия. Возможно, прочитав следующий раздел моего повествования, ты уразумеешь. Это был самый трудный раздел из тех, что я уже написал, но, я уверен, далеко не самый трудный из тех, что еще предстоит. Я все перекладывал на полку повыше то, что, я знаю, сделать обязан, а именно — указать пальцем на Дедушку, указывающего пальцем на Гершеля. Ты, несомненно, это заметил.

Я вынес много знаменательных уроков из твоего сочинения, Джонатан. Один урок — это то, что неважно, бесхитростен ты, или деликатен, или скромен. Просто будь самим собой. Я не смог поверить, что твой дедушка был таким низким человеком: предаваться плотским утехам с сестрой своей да еще в день собственной свадьбы, да еще в позе стоя, что является очень низкой аранжировкой по причинам, которые тебе следует знать. А потом он предается плотским утехам с престарелой женщиной, которая, очевидно, была очень слаба на передок, о чем я больше изрекать не стану. Как ты можешь обходиться так со своим дедушкой, описывать его жизнь в таком ключе? Разве ты написал бы такое, если бы он был жив? И если нет, что это знаменует?

Еще у меня есть дальнейший вопрос по твоему сочинению, который хочу обсудить. Почему женщины любят твоего дедушку за его мертвую руку? Они ее любят, потому что она дает им возможность почувствовать над ним силу? Они ее любят, потому что сострадают ей, а мы любим вещи, которым сострадаем? Они ее любят, потому что это знаменательный символ смерти? Я спрашиваю, потому что не знаю.

У меня есть только одно замечание о твоих замечаниях к моему сочинению. В отношении того, как ты распорядился, чтобы я удалил секцию, где ты рассказываешь про свою бабушку, я должен сказать, что это невозможно. Я соглашусь, если из-за моего решения ты прекратишь презентовать мне валюту или если прикажешь отпочтовать обратно ту валюту, которую дал мне в предыдущие месяцы. Должен тебя проинформировать — оно того стоит.

Мы так кочуем вокруг правды, да? Оба из нас? Ты думаешь, это допустимо, когда мы пишем о вещах, которые произошли? Если ты отвечаешь нет, тогда почему ты пишешь про Трахимброд и про своего дедушку так, как ты пишешь, и почему ты приказываешь мне писать неправду? Если ты отвечаешь да, то это рождает другой вопрос, а именно, если мы так кочуем вокруг правды, почему мы не делаем наш рассказ высокопробнее жизни? Мне кажется, что мы его делаем даже низкопробнее. Мы часто выставляем себя как глупых людей, а нашу поездку, которая была благородной поездкой, выставляем, как обычную и второсортную. Мы могли дать твоему дедушке две руки и сделать его высокопреданным. Мы могли дать Брод то, что она заслуживает, в замещение того, что она получает. Мы и Августину могли отыскать, Джонатан, и ты мог ее поблагодарить, и мы с Дедушкой могли обняться, и это могло быть идеально, и красиво, и смешно, и, как ты говоришь, благотворно печально. Мы и твою бабушку могли вписать в твой рассказ. Ты ведь этого жаждешь, да? Что наводит меня на мысль, что, возможно, мы могли вписать в этот рассказ и Дедушку. Возможно (и я это только изрекаю), мы могли сделать так, чтобы он спас твоего дедушку. Он мог быть Августиной. Или Августом. Или просто Алексом, если бы тебя это удовлетворило. Я не думаю, что есть пределы тому, какой великолепной мы могли бы заставить казаться жизнь.

Бесхитростно,

Александр

Что мы увидели, когда увидели Трахимброд,

или Впадая в любовь

«НИКОГДА ВНУТРИ этого не бывала», — сказала женщина, которую мы продолжали считать Августиной, хотя и знали, что она не Августина. Это заставило Дедушку объемисто засмеяться. «Что тут смешного?» — спросил герой. «Она никогда не бывала в автомобиле». — «Серьезно?» — «Это совсем не страшно», — сказал Дедушка. Он открыл для нее переднюю дверь автомобиля и подвигал по сиденью рукой, чтобы продемонстрировать отсутствие злого умысла. Освободить для нее переднее сиденье показалось мне элементарной вежливостью не потому, что она была глубокой старухой, пережившей много ужасных вещей, а потому, что это был ее первый раз в автомобиле, а я думаю, что сидеть на переднем сиденье клевее. Позднее герой сообщил мне, что в Америке это называется сидеть на стреме.[8] Августина села на стреме. «Ты ведь не будешь путешествовать слишком быстро?» — спросила она. «Нет», — сказал Дедушка, устраивая свой живот под рулем. «Скажи ей, что автомобили очень безопасны, и ей не следует бояться». — «Автомобили — это безопасная вещь, — проинформировал ее я. — Некоторые даже оснащены воздушными подушками и зонами смятия, но этот не оснащен». Я думаю, что она не была в расцвете готовности услышать звук врммммм, сфабрикованный автомобилем, потому что объемисто закричала. Дедушка успокоил автомобиль. «Я не могу», — сказала она.

Что же мы сделали? Мы поехали на автомобиле следом за Августиной, которая пошла пешком. (Сэмми Дэвис Наимладшая пошла вместе с ней, чтобы составить ей компанию и чтобы нам не пришлось нюхать сучий пердеж в автомобиле.) Отсюда всего один километр расстояния, сказала Августина, так что она могла идти пешком, и мы все равно успевали доехать, прежде чем станет слишком темно, чтобы чтонибудь увидеть. Должен сказать, это выглядело очень странно — ехать следом за человеком, который шел пешком, особенно когда человек, который шел пешком, был Августиной. Она была в состоянии пройти всего несколько десятков метров, прежде чем утомлялась усталостью и совершала привал. Когда она приваливалась, Дедушка глушил автомобиль, и она садилась на стреме, а потом снова пускалась в путь своим странным макаром.

«У тебя есть дети?» — спросила она Дедушку, пока переводила дух. «Конечно», — сказал он. «Я его внук», — сказал я сзади, отчего почувствовал себя до того гордым человеком, потому что, кажется, впервые произносил это вслух, и я ощутил, что Дедушку это тоже сделало гордым человеком. Августина очень улыбнулась. «Я этого не знала». — «У меня двое сыновей и дочь, — сказал Дедушка. — Саша — сын моего самого состарившегося сына». — «Саша», — сказала она, будто желала услышать, как зазвучит мое имя, когда она сама его изречет. «А у тебя есть дети?» — спросила она меня. Я засмеялся, потому что подумал, что это странный вопрос. «Он еще молодой», — сказал Дедушка и положил руку мне на плечо. Это было очень трогательно — почувствовать его прикосновение и вспомнить, что руки тоже могут быть средством любви. «О чем вы говорите?» — спросил герой. «У него есть дети?» — «Она хочет знать, есть ли у тебя дети», — сообщил я герою, и я знал, что это его насмешит. Но это его не насмешило. «Мне двадцать», — сказал он. «Нет, — сообщил я ей. — В Америке иметь детей необщепринято». Я засмеялся, потому что знал, что звучу по-дурацки. «У него есть родители?» — спросила она. «Конечно, — сказал я. — Только его мама работает профессионалом, и готовить ужин для его папы — в порядке вещей». — «Мир постоянно меняется», — сказала она. «У вас есть дети?» — спросил я. Дедушка презентовал мне выражение лица, которое означало: заткнись! «Тебе не обязательно отвечать, — сообщил он ей. — Если ты этого не жаждешь». — «У меня есть моя малышка», — сказала Августина, и я знал, что это был конец собеседованию.