Маленький друг - Донна Тартт

Да, Робин, это его страница, вот он, глядит на нее – тощенький, веснушчатый весельчак в огромной соломенной шляпе, которую он, похоже, позаимствовал у Честера. Он смеялся – не так, будто увидел что-то смешное, а просто, славно так, как если бы он очень любил фотографа. РОБИН, МЫ СКУЧАЕМ!!! – было написано под снимком. Все его бывшие одноклассники поставили подписи внизу страницы.

Она долго разглядывала снимок. Она уже никогда не узнает, какой у Робина был голос, но лицо его она любила всю жизнь и с нежностью следила за тем, как оно менялось в выцветающей череде снимков: случайные мгновения, магия обычного солнечного луча. Каким был бы взрослый Робин? Теперь уже не узнаешь. Пембертон вот в детстве был очень уродливым ребенком – плечи широкие, ноги кривые, шеи вообще нет, никаких признаков, что вырастет в красавчика.

В альбоме за предыдущий год фотографий Дэнни Рэтлиффа тоже не было (а вот Пем был, “Юный бодрячок!”), но когда она изучала алфавитный список учеников из класса, шедшего за Пемовым, ее палец вдруг уперся в имя: Дэнни Рэтлифф.

Она глянула на колонку с портретами учеников. Фотографии Дэнни не было, вместо нее – ехидная карикатура: мальчишка облокотился на стол, впился взглядом в листок с надписью “Шпаргалка”. Под карикатурой разномастными разбитными буквами было написано: “КОЕ-КТО СЛИШКОМ ЗАНЯТ – ФОТО НЕТ”.

Значит, по крайней мере один раз экзамены он завалил. Может, он бросил школу после десятого класса?

Наконец она нашла его – еще годом раньше: мальчишка с густой челкой ниже бровей – смазливый, но глядит недобро, похож на поп-звезду с бандитских окраин. Выглядит взросло, и не скажешь, что девятиклассник. Челка падала ему на глаза, и казалось, что он злобно щурится; губы нахально выпятил, словно хотел сплюнуть жвачку или издать неприличный звук.

Она долго разглядывала фотографию. Потом осторожно ее вырезала и засунула в свой оранжевый блокнот.

– Гарриет, ну-ка поди сюда, – прокричала Ида снизу, с лестницы.

– Да-а-а-а-а, мэм? – Гарриет торопливо захлопнула альбом.

– Ну и кто понаделал дырок в коробке для ланча?

Хили не появился ни днем, ни вечером. И утром, которое, кстати, выдалось дождливым, не пришел тоже, поэтому Гарриет решила зайти к Эди – проверить, не удастся ли у нее позавтракать.

– Он же священник! – говорила Эди. – А хочет нажиться на церковной экскурсии, куда поедут вдовы и пенсионерки.

Эди приоделась – на ней была бежевая рубашка и джинсовый комбинезон, потому что сегодня “Садовый клуб” полол сорняки на конфедератском кладбище.

– “Ой, говорит он мне, – Эди поджала губы, передразнивая Дайала, – но ведь “Грейхаунд” с вас за это восемьдесят долларов возьмет!” “Ну надо же, – говорю я, – почему же меня это не удивляет? Может, потому, что “Грейхаунд” в принципе на этом деньги зарабатывает?”

Приспустив очки на нос, она читала газету и говорила царственным, не терпящим возражений тоном. На молчание внучки она даже внимания не обратила, и поэтому Гарриет тихонько хрустела тостом и дулась все сильнее. После разговора с Идой Гарриет здорово разобиделась на Эди, еще и потому, что Эди вечно строчила письма конгрессменам и сенаторам, подписывала какие-то петиции, боролась за спасение то каких-нибудь исторических зданий, то вымирающих животных. Разве какая-нибудь миссисипская утка, за которую Эди билась с таким пылом, была важнее благополучия Иды?

– Я не стала, конечно, ему напоминать, – Эди с надменным фырканьем расправила газету, будто говоря: и пусть мне за это спасибо скажет, – но никогда я не прощу Рою Дайалу того, как он тогда обжулил папочку с машиной. Папочка под конец уже все на свете путал. Дайал все равно что огрел его по затылку и обворовал посреди бела дня.

Гарриет поймала себя на том, что, не отрываясь, следит за дверью во двор, и снова опустила глаза в тарелку. Если Хили за ней заходил, а ее не было дома, он бежал к Эди, и Гарриет иногда приходилось несладко, потому что Эди обожала поддразнивать ее насчет Хили – отпускала невзначай шуточки про жениха с невестой и любовь до гроба, мурлыкала возмутительные любовные песенки.

– Мне кажется, – сказала Эди, и Гарриет вздрогнула, очнулась, – мне кажется, обед им в школе положен, но вот родителям и цента давать нельзя.

Это она про какую-то статью в газете говорила. А до этого Эди обсуждала историю с Панамским каналом: мол, до чего глупо – вот так вот просто все взять да отдать.

– Почитаю-ка лучше некрологи, – сказала она. – Папочка так всегда говорил. “Начну-ка с некрологов, вдруг кто знакомый умер”.

Она перевернула газету.

– Хоть бы дождь перестал, – Эди выглянула в окно, как будто Гарриет тут и вовсе не было. – Конечно, нам и в помещении есть чем заняться – надо бы разобраться в сарае, где у нас горшки для пересадки лежат, да и сами горшки обеззаразить, но, помяни мое слово, люди сегодня с утра только глянут на то, что за окном творится, и решат никуда не идти…

Тут, словно по сигналу, зазвонил телефон.

– Ну, что я говорила, – Эди всплеснула руками, встала из-за стола. – Вот и первая ласточка.

Гарриет возвращалась домой, низко опустив голову, прячась от дождика под огромным зонтом Эди, с которым она в детстве играла в Мэри Поппинс. В канавах бурлила вода, дождь гнул к земле долгий строй оранжевых цветов лилейника, которые так и лезли ей под ноги, будто хотели что-то ей крикнуть. Она смутно надеялась на то, что к ней вот-вот, шлепая по лужам, подбежит Хили в этом своем желтом дождевике, и если б он подбежал, она бы его, конечно, решительно проигнорировала, но вокруг только пар валил от пустых тротуаров: ни людей, ни машин.

Гарриет демонстративно запрыгала по лужам – все равно некому было запретить ей играть под дождем. И что, они теперь с Хили не разговаривают? Когда они в прошлый раз вот так надолго перестали общаться, оба были в четвертом классе. Они поссорились в школе, когда в феврале вдруг резко похолодало – по подоконникам стучал снег с дождем, и дети места себе не находили, потому что их уже третий день не выпускали погулять. В классе было не продохнуть, и к тому же воняло – воняло плесенью, раскрошенным мелом, кислым молоком и сильнее всего – мочой. Весь ковролин пропах ей насквозь, в дождливую погоду от этого запаха все на стенку лезли – дети зажимали носы, нарочито громко кашляли, будто их вот-вот стошнит, и сама учительница, миссис Майли, кружила у дальней стены с баллончиком освежителя воздуха, глейдовским “Цветочным букетом” – и распыляла его без устали, размашистыми движениями, попутно объясняя деление в столбик или что-нибудь диктуя, так что ученики вечно сидели в дымке дезодорирующего тумана и потом от них весь день пахло, как от стульчаков в женском туалете.

Миссис Майли было запрещено оставлять детей без присмотра, но она не меньше самих учеников устала от запаха мочи и потому часто бегала в соседний кабинет – посплетничать с миссис Райдаут, учительницей пятых классов. Она всегда поручала кому-нибудь из учеников следить за порядком в ее отсутствие, и в тот раз выбрала Гарриет.

Радости в том, чтоб “следить за порядком”, не было никакой. Пока Гарриет торчала возле двери и ждала возвращения миссис Майли, остальным детям всего-то надо было успеть вовремя вернуться на место, и потому они носились по душной вонючей комнате – хохотали, визжали, играли в салочки, швырялись шашками и метали друг другу в лицо “мячи” из скомканной бумаги. Хили и еще один мальчишка по имени Грег Делоуч придумали себе развлечение – они кидались в Гарриет такими вот шарами из смятой бумаги, стараясь угодить ей в затылок. Их не пугало, что Гарриет на них пожалуется. Никто никогда не жаловался миссис Майли, все ее слишком боялись. Но Гарриет была страшно не в духе: ей хотелось в туалет, и она терпеть не могла Грега Делоуча, который, например, ковырялся в носу и потом ел козявки. Когда Хили играл с Грегом, то подхватывал его поведение, как заразу. Они плевались в Гарриет шариками жеваной бумаги, обзывались и визжали, стоило ей подойти поближе.

Поэтому, когда миссис Майли вернулась, Гарриет наябедничала на Грега и на Хили тоже, а для пущего счета прибавила, что Грег обозвал ее шлюхой. Однажды Грег действительно обозвал Гарриет шлюхой (а как-то раз и вовсе придумал ей какое-то загадочное прозвище, что-то вроде “шлюха-дрючка”), но в тот день он всего лишь крикнул Гарриет, что она “тошнотная”. Хили в наказание пришлось зазубрить пятьдесят словарных слов, Грегу достались пятьдесят слов и девять ударов тростью (по одному за каждую букву в словах “черт” и “шлюха”), которых ему отсыпала крепкая желтозубая старуха миссис Кеннеди – она была ростом с огромного мужика, и все телесные наказания в школе были на ней.