Любимые дети - Руслан Тотров

Выхожу из лифта, нажимаю кнопку звонка — бим-бом, — и мне открывает Фируза, Фируза Георгиевна, и, открыв и увидев меня, улыбается, словно я новость хорошую принес, и она, предчувствуя это, радуется заранее.

— Мир дому вашему! — провозглашаю, переступив порог. — Добрый вечер!

— Добрый, — отвечает она и повторяет: — Добрый, — и продолжает улыбаться, и улыбка ее наводит меня на мысль, что приход мой может расцениваться как

ПРИЯТНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ,

и, взбодрившись несколько и воспряв духом, я заявляю молодцевато:

— Решил проведать вас. Дай, думаю, взгляну, все ли у них в порядке!

— Спасибо, — кивает она благодарно, — раздевайтесь.

— А где Зарина? — спрашиваю, снимая пальто.

А где она может быть?

— В комнате, — отвечает Фируза. — Проходите, пожалуйста.

Вваливаюсь с портфельчиком своим бесценным, а Зарина в кресле сидит, журнал перелистывает, картинки разглядывает, и, увидев меня, закрывает его и смотрит настороженно, не зная, чего ждать от меня, с чем я на этот раз явился.

А ни с чем, просто в гости зашел.

— Здравствуй, — говорю. — Как поживаешь?

Да это ведь начало того, придуманного разговора! Но продолжения, надеюсь, не последует?

— Здравствуйте, — отвечает сна.

Уговаривая ее ехать к знахарю, я в запальчивости перешел с ней на «ты», и возвращаться теперь как-то странно, но и ответ ее сдержанный слышать безрадостно:

«Здравствуйте».

Умолкаю, смутившись, и молча достаю из портфеля свой главный козырь.

— Подснежники! — восклицает она удивленно. — Где вы их взяли? Зима ведь…

— Собрал в угодьях тети Паши, — хвастаю.

— А кто такая тетя Паша?

— Фея, — говорю. — Покровительница бездомных и провозвестница весны по совместительству.

— Страннее у нее имя для Феи, — улыбается Зарина.

— Почему? — пожимаю плечами. — Вполне приличное — тетя Паша.

— Мама! — зовет она и, когда та появляется в дверях, протягивает ей цветы: — Поставь их, пожалуйста, в воду.

— Подснежники! — удивленно восклицает Фируза и спрашивает меня: — Где вы их взяли?

— У тети Паши, — смеется Зарина, — у тети Феи!

Тут бы мне встать и уйти незаметно, чтобы радость их осталась чистой, незамутненной и неразбавленной, уйти, чтобы оставить их

НАЕДИНЕ С РАДОСТЬЮ.

— Надо подрезать концы, — поучаю, важничая, — и бросить в воду таблетку пирамидона.

— Инструкция получена от самой Феи? — интересуется Зарина.

— Нет, — отвечаю, — в трамвае слышал, от самых обычных теток.

Фируза выходит, и, оставшись наедине, мы умолкаем сразу же и молча ждем ее возвращения. Тема исчерпана, а другой у нас нет потому что мы ничего не знаем друг о друге, третий раз всего видимся и никогда ни о чем не говорили толком, и начинать в таких случаях принято с пустяков, постепенно переходя к чему-то более важному, и, наконец, к самому главному, и правило это самодельное известно мне, но  г л а в н о е  в данном случае так печально, что любой пустяк может задеть больное место, растравить, разбередить и прочее, и я молчу, и молчит Зарина, помня о своем положении и не зная, как сохранить при этом легкость и непринужденность, воздушность девичью, и нам обоим неловко, но ничего поделать с со бой мы не гложем.

Входит Фируза, приносит подснежники в стакане, показывает и улыбается виновато:

— Не во что больше поставить. Для вазы они слишком маленькие.

Зарина берет у нее цветы, нюхает, хоть они и не имеют запаха, а Фируза, вижу, опять направляется к двери, и, зная, что она на кухню идет, угощать меня собирается, пытаюсь остановить ее:

— Посидите с нами, — чуть ли не мольбу в собственном голосе слышу.

— Нет, — качает она головой, — вы уже третий раз у нас и все наскоками, а я ведь хозяйка все-таки…

И снова мы остаемся вдвоем, а у меня три вопроса готовы для предстоящей беседы:

1) Слышала ли она злополучную мою фразу?

2) Стерилен ли был нож знахаря?

а также

3) Нужна ли ей шагающая коляска?

ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ Я НЕ ЗАДАМ.

Словно уловив направление моих мыслей, Зарина спрашивает вдруг:

— А сами вы верите в знахарей?

Вот и пригвоздили тебя к столбу, Алан, вот и призвали к ответу!

— Не знаю, — бормочу, — впрочем, — бормочу, — может быть…

— Значит, не верите, — говорит она.

— Ты не так меня поняла, — оправдываюсь, — я не то хотел сказать…

Не для удовольствии же собственного я возил ее к знахарю, но и не настолько же я наивен, чтобы верить во что попало!

— Значит, у вас нет собственного мнения, — говорит она. — Значит, вас легко было уговорить.

— Что?! — вспыхиваю. — Как?! — до ушей краснею. — Кто меня уговорил, интересно?!

— Мой отец, — отвечает она, — кто же еще?

Как жестко она произносит это слово — отец.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю растерянно.

— Это не имеет значения, — отвечает она. — А врать вы не умеете, не дано вам…

Слушаю ее, а мне Герас мерещится, супруга его достославная и двое сынишек, один из которых по кожевенной части, а другой по пушной.

Сам же и проболтался, догадываюсь, не утерпел.

— Сам же и проболтался? — спрашиваю. — Не утерпел?

— Хотите, я расскажу о нем? — говорит она, подтверждая тем самым мою догадку. — О нем и о себе.

— Конечно, — киваю, — если вам хочется.

— Да, — отвечает она, — мне и самой надо разобраться кое в чем… А о поездке к знахарю я не жалею, — улыбается. — Отвлеклась хоть немного, от кресла этого оторвалась…

— Он велел приехать через три недели, — оживляюсь. — Поедем?

— Не знаю, — произносит она рассеянно и умолкает, с мыслями собираясь и сомневаясь одновременно, и я понимаю, что раздумья ее не о знахаре вовсе, нет, она готовится начать свой рассказ, но не знает с чего и не знает, стоит ли это делать вообще, и мне бы освободить ее: «Расскажешь как-нибудь в следующий раз», но она опережает меня: — Когда отец ушел от нас, мне было семь лет…

Когда отец ушел от них, Зарине было семь лет.

Чтобы девочка не чувствовала себя обделенной, мать купила ей новое платье, а чтобы отвлечь от недетских мыслей, отвела в изостудию при Дворце пионеров. Для верности, видимо, и для гармонического развития записала еще и в гимнастическую секцию. Сегодня фляки и сальто-мортале, завтра гуашь и пастель, послезавтра опять сальто-мортале, и, кроме того, Зарина ходила в школу, и нехитрая стратегия матери, таким образом, начала оправдывать себя — времени, чтобы скучать по отцу, у дочери не оставалось. Понемногу она стала забывать его, тем более что он уехал со своей новой женой, жил теперь в Душанбе и тоже, наверное, не чувствовал себя обделенным, писем, по крайней мере, не писал. В рисовании особыми талантами девочка не блистала — домики малевала, человечков неуклюжих, красные трамваи, голубое небо и веселые облака, — зато в гимнастике, которая предполагалась поначалу как занятие побочное, второстепенное, дела ее шли успешнее. Через год примерно, если считать от переселения отца к отрогам Памира, Зарина выиграла первые свои соревнования, потом еще одни и после этого перешла в другую группу, где занимались девчонки постарше, но и у них вскоре начала выигрывать, и получалось все это просто и естественно.

Ей открылся восхитительный мир движений, не скованных обыденностью, свободный, и, словно стряхнув младенческое оцепенение, она пробудилась, ожила в нем, почувствовала себя личностью, чтобы в обратной уже связи подчиниться, воспринять новый ритм жизни — долготерпение тренировок и яркий, праздничный миг состязаний, требующих абсолютной самоотдачи, — и они же, две эти слагающие, исподволь преобразовываясь, трансформировались в основные черты ее характера: долготерпение и взрывчатость. Но и в изнурительном труде, в самом  т е р п е н и и  скрывалось немало радости, и когда после тысячи или тысячи ста повторений у нее получался какой-то особенно сложный элемент, вчера еще невозможный, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Рисование, конечно, пришлось забросить, не до него стало — тренировки, сборы, соревнования — началась ее спортивная жизнь. Училась тем не менее она хорошо и, когда закончила школу, могла поступить в любой институт, — для спортсменов существуют определенные льготы, — но выбор был уже сделан, сомнений никаких, и Зарина подала документы в университет, на факультет физвоспитания.

За все это время, за десять лет отец приезжал лишь дважды, и оба раза встречался с дочерью, и они гуляли по городу, но разговаривал и держался он так, будто ей все еще было семь лет, и она терялась, не зная, как отвечать ему и о чем говорить самой. Он никогда не спрашивал ее о матери, и это задевало девочку, а поскольку она кое-что соображала уже и не только в гимнастике, а также ходила в кино и смотрела телевизор, однажды, чтобы досадить ему, наверное, спросила, поинтересовалась наивно: