Роза ветров (сборник) - Урсула Ле Гуин

По крайней мере, в здании ООН, давно уже переименованном в Псхометрическую башню, стало намного спокойнее. Порой целыми днями во всем небоскребе не было никого, кроме меня, доктора Спики и уборщика Билла (набиравшего ежеквартально 32 пункта, как часы).

Все рестораны были закрыты, как и большая часть Манхэттена, но мы устраивали такие чудные пикники в бывшем зале Генеральной ассамблеи! А тишину постоянно нарушали звонки откуда-нибудь из Буэнос-Айреса или Рейкьявика, потому что у и. о. президента постоянно спрашивают совета по разным вопросам.

Но 8 ноября прошлого года — я никогда не забуду этот день, — когда доктор Спики диктовал мне план мирового экономического роста на следующую пятилетку, он внезапно прервался и спросил:

— Кстати, Мэри-Энн, какой у вас КН?

Мы проходили Тест за два дня до того — шестого числа. Мы всегда проходили его в первый понедельник месяца. Доктор Спики никогда не позволил бы исключить себя из правил Всеобщего Тестирования.

— Двенадцать, — ответила я и только потом сообразила, что это довольно странный вопрос. Нет, конечно, мы часто упоминали в разговоре свои коэффициенты, но странно было, что доктор поинтересовался моим, прервав важное государственное дело.

— Чудесно! — Доктор помотал головой. — Мэри-Энн, вы чудо! Это меньше, чем в прошлом месяце, верно?

— Мой КН всегда колеблется между 10 и 14, — ответила я. — Тут ничего нового, доктор.

— Когда-нибудь, — произнес он, и лицо его обрело то вдохновенное выражение, с которым он произносил свою эпохальную речь о Психолечебницах, — когда-нибудь нашим миром будут править люди, достойные править. Люди, чей КН равен нулю! Нулю, Мэри-Энн!

— Господи, доктор, — шутливо заметила я, хотя его возбуждение меня немного обеспокоило, — даже вы никогда не набирали меньше трех, да и то было почти год назад.

Он посмотрел как бы сквозь меня — очень неприятно.

— Когда-нибудь, — произнес он все с той же интонацией, — ни у кого в мире не будет КН более 50! А когда-нибудь не останется никого с КН более 30! Более 10! Лечение будет усовершенствовано. Я лишь диагност. Но лечение будет совершенствоваться! Мы найдем панацею!

Когда-нибудь… — Он все смотрел на меня, а потом спросил: — Знаете, сколько я набрал в понедельник?

— Семь, — наугад бросила я. Семь он набрал в прошлый раз.

— Девяносто два, — ответил он.

Я рассмеялась, подумав, что он так шутит. Чувство юмора у него всегда было бесовское. Но я решила, что пора нам уже вернуться к плану мирового экономического роста, и весело заметила:

— Это не очень удачная шутка, доктор.

— Девяносто два, — повторил он, — и вы мне не поверите, Мэри-Энн, но это все из-за дынек.

— Каких дынек, доктор? — спросила я.

И вот тут-то он кинулся на меня через стол и попытался прокусить мне яремную вену.

Я применила захват дзюдо, позвала уборщика Билла, а когда тот пришел — вызвала робофельдшера, чтобы отвезти доктора Спики в Психолечебницу Бетесда.

Это случилось полгода назад. Я навещаю доктора Спики каждую субботу. Очень печальное зрелище. Он в округе Маклин — это у нас палата для буйных, — и каждый раз, видя меня, он визжит и исходит пеной. Но я не принимаю это на свой счет. Нельзя обижаться на dsxebmnank|m{u. Когда Лечение будет усовершенствовано, его вылечат. А я пока держусь. Билл подметает на этажах, а я занимаюсь Мировым правительством. Это вовсе не так трудно.

Мелочь

— Мелочь, — пробрюзжала тетушка, когда я положила обол ей под язык. — Там, куда я направляюсь, мне потребуется куда больше.

Мелочь — это точно. Тетушка почти не изменилась за последние часы, только дышать перестала.

— Прощай, тетя, — сказала я.

— Я еще никуда не ухожу! — огрызнулась тетушка. Вечно она на меня злится. — В этом доме есть комнаты, куда я даже не заглядывала.

Не пойму, о чем это она? В нашем доме всего две комнаты.

— Странный привкус у этого обола, — заявила тетка после долгой паузы. — Где ты его взяла?

Я не хотела объяснять ей, что это был мой талисманчик, круглая медная бляшка, а не монета, которую я таскала в кармане больше года, с тех пор, как подобрала ее у ворот кирпичного завода.

Конечно, я как могла оттерла бляшку, но способность чувствовать вкус у тетушки всегда была отличной, и теперь она ощущала привкус дорожной пыли, собачьего дерьма, дробленого кирпича и кровавометаллический привкус меди. Так что я сделал вид, что не поняла вопроса.

— Странно, что у тебя хоть что-то нашлось, — продолжала тетушка. — Если через месяц у тебя хоть цент в кармане останется, я буду очень удивлена. Бедняжка! — Тетушка вздохнула бы, если бы еще дышала.

Я и не знала, что она будет беспокоиться обо мне даже после смерти, и расплакалась.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно заметила тетушка. — Только не затягивай. Я далеко не пойду. Мне ужасно интересно, что же за той дверью, куда я не заходила.

Когда тетушка встала, она уже выглядела совсем молодой, моложе, чем в день моего рождения. Она легкими шагами пересекла комнату и отворила дверь, которой я раньше не видела.

— Лайла! — воскликнула она радостно и удивленно.

Лайла — это ее сестра, моя мама.

— Лайла, Господи! — проговорила тетушка. — Неужто ты ждала здесь одиннадцать лет?

Ответа матери я не расслышала.

— Мне очень жаль, что приходится бросать девочку, — сказала тетушка. — Я делала все, что могла, очень старалась. Она славная.

Прямо не знаю, что теперь с ней будет!

Тетушка никогда не плакала, а теперь у нее и слез не осталась, но от ее беспокойства за меня, от страха и жалости к себе я опять разрыдалась.

Тогда мать вылетела из той, новой комнаты в облике мотылька и увидела, что я плачу. Живущим слезы кажутся солеными, а умершим — сладкими, и они поначалу обожают сладости. Я этого тогда не знала, а только радовалась, что мама снова рядом, пусть даже в образе мотылька. То была радость размером с мотылька.

Больше в доме ничего не осталось от матери, а она свое получила; так что тетушка двинулась дальше.

Комната оказалась большой и довольно сумрачной, как склад, освещаемый лишь через потолочное окно. Вдоль одной стены стояли в ряд веретена, обмотанные льняной пряжей, под лучом света из оконца громоздился ткацкий станок. Тетушка всю жизнь была хорошей ткачихой и пряхой, и даже сейчас клубки тонкой нити, такой ровной, rnwmn она сама пряла ее, искушали ее; станок был готов к работе, и челнок лежал рядом. Но ткацкое дело неспешное. Если она сейчас начнет свой саван, то работа затянется надолго, и как бы ей ни хотелось лечь в могилу подобно всем приличным людям, она не любила бросать едва начатые дела. Поэтому она так и беспокоилась о том, что со мной случится. Дела домашние она уже решилась оставить недоделанными (все равно ими никто не занимается — так чего и нервы портить?), а о своем саване, скрепя сердце, позволила позаботиться окружающим. Она надеялась, что у меня хватит соображения выбрать ей, по крайней мере, чистую и не слишком драную простыню. Но перед искушением пощупать нить с одного из веретен, покатать в пальцах, проверяя на крепость и ровность, тетушка устоять не могла; так и пошла дальше, катая ниточку между большим и указательным пальцами.

Она оказалась очень кстати, потому что из новой комнаты тетушка вышла в коридор с множеством дверей, и каждая вела в новую комнату или зал, так что без льняной ниточки легко можно заблудиться.

Комнаты были чистые, немного пропыленные и почти пустые. В одной тетушка наткнулась на брошенную игрушку, грубо вырезанного деревянного коня — передние ноги срослись вместе, задние тоже, этакий двуногий мустанг с глазками-кругляшками. Взгляд показался тетушке знакомым, только не вспомнить, откуда.

В другой комнате, узкой и длинной, лежало на прилавке множество не пользованной кухонной утвари и сковородок, да еще три костяные пуговицы в ряд.

В конце длинного коридора, куда завел тетушку приманчивый отблеск металла, громоздилась какая-то машина, совершенно ей незнакомая.

В комнатушке без окон стоял густой запах, заполняя темноту, как живой зверь. Оттуда тетушка поспешно выскочила.

Хотя любопытство ее и разгорелось — тетушка и не знала, что у нее в доме столько комнат, — долгие блуждания и тишина давили на сердце. Тетушка постояла немного у дверей комнаты с запахом, принимая решение, — с этим она никогда не мешкала — и принялась наматывать нить на растопыренные пальцы левой руки, выбираясь из лабиринта. На это уходило почти все ее внимание, и, подняв взгляд, тетушка с недоумением обнаружила себя в комнате, где еще вроде бы ни разу не бывала — а должна была бы запомнить, уж больно тут просторно. Стены были сделаны из очень красивого мелкозернистого серого камня, а по нему золотой проволокой были выложены странные фигуры, вроде созвездий, какими их изображают астрологи, — тонкие проволочки, соединяющие звезды или их скопления. Свод был высокий и светлый, пол — из черного мрамора, истертый множеством ног. "Как в церкви, — подумала тетушка, — только не в религиозной" (клянусь, она так и подумала). Еще узоры на стенах походили на картинки в учебнике, а комната — на зал большой городской библиотеки; книг в нем не было, но недвижная тишина, очень тетушке приятная, придавала залу величие и покой.