Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043 - Геннадий Карпов

– Да, согласен с вами. Когда премию мира вручают за расстрел мирных жителей, а премию по физике – изобретателю средства по переделке людей в кретинов – это уже не премия, а издевательство над самой идеей премии.

– Значит, я – подопытная мышь? Откуда у моей матери взялся этот образец вашего Лаки Буша? И почему – Буш? Почему вообще у вас все последние президенты – Буши?

– Этот образец был всегда рядом с твоей матерью и с тобой. Даже до твоего рождения. У кого-то из наших зародилась гениальная идея: провести опыт на тему воздействия излучения на человеческий зародыш. Но лабораторию закрыли, и ваша мать засобиралась домой. Вот и родилась идея: опыт не прерывать, а отправить излучатель вместе с беременной женщиной в Россию. Ведь русские не занимались вплотную излучателями и были не в курсе всех деталей. Тем было много. Твоя мать занималась разработкой, кажется, материалов для оболочки. Ну, скажем так – кожей. Она хотела сделать материал светлее, но по техническим причинам кожа получилась тёмная. Это позже придумали, как сделать её светлее, а первые десять роботов получились неграми. Этого негра вручили…я забыл имя твоей матери!

– Аня. Анна Ивановна.

– Вручили Ане. Вручили какие-то агенты вроде бы в качестве презента за хорошую работу. Нас курировали люди из ЦРУ. Всю науку в Америке давно курирует ЦРУ. Нельзя изобрести даже новый вид газировки, если на то нет разрешения от этого паука. Любые разработки начинают финансироваться только тогда, когда пауки дают добро. А добро они дают только тогда, когда убеждаются, что изобретение можно использовать во вред людям. Поверьте: если бы молотком можно было только забивать гвозди – молотков бы в Америке не было. Они появились тут лишь потому, что этой штукой удобно пробивать череп! Я это долго не понимал. Не верил, когда мне указывали на конкретные факты. Пока не убедился лично. На Луне мои приборы ставить можно, а продолжить разработки для мирного исследования Марса – нет! Ведь можно было хотя бы усовершенствовать защитные шлемы! Ничего не дали больше сделать! А ведь мы так далеко продвинулись в изучении мозга! Да, ценой потерь и ошибок! Но тот, кто пойдёт теперь этим путём – опять наступит на те же вилы.

– На грабли! – машинально поправил я. – Это грабли бьют в лоб, когда наступаешь на короткий край, а не вилы. Значит, мама не знала, что этот негритёнок вреден для здоровья? Она тоже подвергалась облучению?

– Думаю, работы по этой программе продолжались ещё долго после того, как закрыли нашу лабораторию. Есть секретный институт в Норфолке, какая-то контора действует под видом медицинской академии в пригороде Нью-Йорка. Я ещё долго общался с разными людьми, которых интересовала тема воздействия излучения на мозг человека. У меня сохранилась электронная переписка и кое-какие личные наработки на эту тему. Ваша Аня была таким же кроликом, как и вы. А что с ней стало, если не секрет?

– Она жива – здорова, слава богу. Но она пятнадцать лет была словно под гипнозом. Никому не говорила про робота, хотя видела, что со мной происходит что-то не то. Он проработал пятнадцать лет, постоянно совершенствовал общение со мной, пока вдруг не сломался. Мать утопила его в море, и нам сразу стало легче. Кстати, ещё одного робота в одежде мексиканца я нашёл в Сан-Диего. Он был на гусеничном ходу.

– Значит, вашего подключили к какой-то спецсети. А про мексиканца – это интересно. Я кое-что слышал. Вроде, хотели запускать мелкую серию из тысячи штук для детских садов. Не американских, конечно. Русских, китайских, мексиканских. Видимо, понаблюдали за тобой, внесли коррективы, и где-нибудь на заброшенном заводе стиральных машин организовали производство. А что касается Бушей – люди тупеют. Им до тошноты стала неинтересна политика. Им стало вообще неинтересно жить, потому что в жизни нет цели. У них было всё. А, оказывается, людям нельзя давать всё. Должно чего-то хоть немножко, но не хватать. За что-то надо биться. А у нас, чтобы не засирать народу и без того засратый мозг, всех президентов, этих хромых уток и колченогих шакалов, называют Буш. Может, все они – родственники, может – нет. Я не знаю. Это что-то вроде позывного. Коротко, чтоб дураки откликались. Имя известное. Скажи по ящику – выступает президент Эйзенхауэр – и народ начнёт вспоминать, волноваться. А народу волноваться нельзя! Он должен смирно сидеть на попе, и не подпрыгивать! Покупать то, что говорит телевизор. Делать то, что говорит телевизор. Знать только то, что говорит телевизор. Знать больше в Америке опасно. Поэтому в инете заблокировано всё, кроме информации о хоккее, силиконовых сиськах и последнего концерта хора геев. Любой строй начинает рушиться с того, что взрослый человек вдруг понимает: ему говорят неправду! Или – не всю правду. Стоит лишь одному задать лишь один казалось бы невинный вопрос – и через десять лет страна начинает трещать по швам! Этот любопытный начинает думать, и, сам того не желая, становится врагом государства, которое всю жизнь дуло ему в уши про одно, а на деле всё оказалось наоборот. Не знаю, как в России, а тут так. Это государство построено на лжи. Если ты говоришь правду – ты плохой американец. Ложь тут во всём и везде. Если вам говорят, что надо куда-то ехать и там хорошо – значит там плохо. Если кто-то ловит террористов – значит он и есть – террорист номер один. Если на конфете яркая наклейка – там яд. Если учитель в школе сказал, что в России живут только те, кто не может оттуда сбежать в Америку – значит, народ завтра драпанёт из Америки в Россию. Если кто-то вдруг позвонил и поинтересовался твоим здоровьем – значит ему нужна твоя почка! Так что, сейчас правит Буш Девятый, а вот будет ли десятый – не знаю. Всё рушится. Доллар обесценился так, что его сжигают в печах тоннами. За доллары нам перестали продавать нефть и железо, а своя промышленность не работает. Грядёт хаос. Поэтому я не боюсь умереть. Тут кругом все только и делают, что умирают. В двух кварталах отсюда – площадь. Вы там ещё не были? Сходите завтра утром! Казнить по будням начинают в девять. Дальше будет только хуже. Я – учёный. Я не верю пропаганде, у меня есть голова на плечах. Старая голова, в которой всё меньше ума, и всё больше боли. Я теряю память, у меня часто бывают галлюцинации. Видимо, этот твой Джонни просверлил дырку не только в твоём мозгу. Я представляю, как бы ко мне приехали мои дети, и мы бы зажили друг ради друга, а не ради денег, власти, карьеры. Но детей у меня нет. А по ночам они приходят и спрашивают меня: "Зачем ты жил на этом свете, старый дурак? Почему ты не захотел, чтобы мы родились? Ты не дал нам ни одного шанса! Ты скоро умрёшь, а мы так и не родились". И вот это действительно страшно.

Видимо, у Григорьева давно не было собеседников, и он изливал душу первому попавшемуся человеку, пусть даже тому, кто пришёл, чтобы убить его. (Не даром самым внимательным слушателем во все века был палач.) Держался он мужественно, но одинокая старость – это наказание за бездарно потраченную молодость. Он старался исповедаться, и я подумал, что наука шагнула очень далеко вперёд, поднялась на самую вершину – и увидела на вершине религию. Ту самую, которую давно осмеяла, отвергла и низринула. И вот, передо мной сидела наука без религии. Тело без души. И каялось в бездарно прожитой жизни. Это тело много познало и свершило, но не уяснило главного – ради чего всё это?

Старик закрыл глаза, и замер, тихонько посапывая. Я встал, вышел из дома, и в булочной на углу купил хлеб, сыр, яблоки и шоколад. Это был весь ассортимент, причём народу в магазине было много, а цены: плитка шоколада – три сотни, булка хлеба – полторы. Ещё в углу витрины лежала колбаса "Сервелат", но её почему-то никто передо мной не взял, и я тоже решил не рисковать.

Хозяин спал в кресле, нервно шевеля пальцами и губами, и я пошёл на кухню. Заварил чай, сделал бутерброды, и принёс в гостиную. Дед проснулся, оглядел стол, и сурово предупредил:

– У меня нет денег, чтобы оплатить это!

– У вас есть информация, которая стоит хороших денег. А ещё я вам предлагаю обдумать переезд в Россию. Точно не скажу, дадут вам там руководить лабораторией или пошлют копать картошку, но, по крайней мере, у нас старикам платят вполне достойную пенсию по старости, а в пяти кварталах негры не режут белых.

Дед отбросил сантименты, и принялся за бутерброды с сыром. Потом стукнулся об автомат, лежащий на полу, неловко поднял за рожок, и убрал в шкаф. У меня сложилось полное впечатление, что он понятия не имел про флажок переключения режима огня и другие тонкости обращения со стрелковым оружием.

После обеда мы поднялись на второй этаж, и хозяин без тени сомнения молча вручил мне свой ноут:

– Изучайте, молодой человек! Это не ради денег, хотя и от них не откажусь. Нищета унижает. С вашего позволения, я полежу на спине. Семьдесят восемь лет – это, знаете ли, возраст. Можно конечно начать ходить по врачам, потом кормить этих дармоедов до бесконечности, а они будут находить всё новые и новые болячки, пока у тебя есть деньги на карте. У меня их давно нет. Поэтому медицине я неинтересен. У нас в моде пластическая хирургия, замена органов чужими и искусственными… Ладно, если вы не очень торопитесь, у нас ещё будет время побеседовать. Я давно не разговаривал по-русски. У меня сильный акцент?