Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

– Нет, с похмелья не получится, – вздыхает про себя Сережа, – это целый процесс, целая история, даже целая жизнь, которую надо прожить, и он ее проживает сейчас.

Затем докуривает и возвращается домой.

P.S.

В 1978 году Елена Давидовна Довлатова и Екатерина Сергеевна Довлатова выехали на постоянное место жительство в США.

Сергей Донатович остался в Ленинграде…

Иные берега

Из письма Сергея Довлатова:

«Первого февраля улетели Катя с Леной. Накануне Лена сломала руку, поехала в гипсе… В аэропорту я простудился… От горя и одиночества у меня выросла седая борода».

Из СССР Елена и Катя Довлатовы уезжали при участии Толстовского фонда, организации, созданной Александрой Львовной Толстой еще в 1939 году для помощи русским эмигрантам в Америке, а также для сохранения «лучших традиций русского искусства, истории и мысли».

В частности, по линии этого же фонда в США в 1973 году оказался известный впоследствии певец Вилли Токарев.

Вместе со своей мамой Норой Сергеевной Довлатовой Сергей покинет СССР летом 24 августа 1978 года с официальной мотивацией «воссоединение с семьей» (хотя на тот момент Довлатовы были в разводе).

Итак, что же произошло в жизни Сергея Донатовича за эти семь месяцев?

Февраль – март: безрезультатные походы по журналам с рукописями и поиски работы.

Удалось устроиться сторожить баржу на Адмиралтейском заводе, откуда вскоре был уволен за прогул (пропустил несколько дней по болезни без бюллетеня).

Затем последовали первые вызовы в КГБ на «профилактические беседы». Замаячила статья «о тунеядстве» (ст. 209 УК РСФСР) – «лицо уклоняется от общественно-полезного труда и проживает на нетрудовые доходы более четырёх месяцев подряд или в общей сложности в течение года, и в этой связи ему сделано официальное предостережение о недопустимости такого образа жизни». Статья предусматривает лишение свободы на срок до двух лет или исправительные работы на срок от шести месяцев до одного года.

А в апреле Довлатова избили.

Об этом уже шла речь в письме к Тамаре Зибуновой.

Из книги Людмилы Штерн «Довлатов – добрый мой приятель»:

«Шел по улице, навстречу двое милиционеров. Затащили в отделение и стали бить. Без единого слова. Затем суют готовый протокол: «Распишитесь». Читаю: «Задержан в нетрезвом виде. Выражался нецензурными словами. Оказал злостное сопротивление».

«Чушь какая-то… Не подпишу».

Снова начали бить. А сопротивляться нельзя. Вызовут по рации наряд, да еще с понятыми. Вконец изувечат. А дома мать. А у нее давление 260/140. И вообще, когда тебя долго бьют, настроение портится. Короче, от шока и бесхарактерности я эту дикость подписал».

В июле Сергей был арестован и получил 10 суток за хулиганство.

«Меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержателъстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения»

(Сергей Довлатов, «Ремесло»).

Конец июля – начало августа: неизвестными сломана дверь в квартиру на Рубинштейна, а также отключено электричество и телефон.

И вот наконец наступает 24 августа 1978 года.

Довлатов стоит в зале вылета аэропорта Пулково.

В руке у него чемодан.

С горькой усмешкой Сережа вынужден констатировать:

«Как выяснилось, мне хватило одного-единственного чемодана. Я чуть не зарыдал от жалости к себе. Ведь мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них я работаю. Что-то зарабатываю, покупаю. Владею, как мне представлялось, некоторой собственностью. И в результате – один чемодан. Причем довольно скромного размера. Выходит, я нищий? Как же это получилось?! Книги? Но в основном у меня были запрещенные книги. Которые не пропускает таможня. Пришлось раздать их знакомым вместе с так называемым архивом.

Рукописи? Я давно отправил их на Запад тайными путями.

Мебель? Письменный стол я отвез в комиссионный магазин. Стулья забрал художник Чегин, который до этого обходился ящиками. Остальное я выбросил. Так и уехал с одним чемоданом. Чемодан был фанерный, обтянутый тканью, с никелированными креплениями по углам. Замок бездействовал. Пришлось обвязать мой чемодан бельевой веревкой.

Когда-то я ездил с ним в пионерский лагерь. На крышке было чернилами выведено: «Младшая группа. Сережа Довлатов». Рядом кто-то дружелюбно нацарапал: «говночист». Ткань в нескольких местах прорвалась.

Изнутри крышка была заклеена фотографиями. Рокки Марчиано, Армстронг, Иосиф Бродский, Лоллобриджида в прозрачной одежде. Таможенник пытался оторвать Лоллобриджиду ногтями. В результате только поцарапал.

А Бродского не тронул. Всего лишь спросил – кто это? Я ответил, что дальний родственник… я достал чемодан. И раскрыл его. Сверху лежал приличный двубортный костюм. В расчете на интервью, симпозиумы, лекции, торжественные приемы. Полагаю, он сгодился бы и для Нобелевской церемонии. Дальше – поплиновая рубашка и туфли, завернутые в бумагу. Под ними – вельветовая куртка на искусственном меху. Слева – зимняя шапка из фальшивого котика. Три пары финских креповых носков. Шоферские перчатки. И наконец – кожаный офицерский ремень.

На дне чемодана лежала страница «Правды» за май восьмидесятого года. Крупный заголовок гласил:

«Великому учению – жить!». В центре – портрет Карла Маркса.

Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата…

Я оглядел пустой чемодан. На дне – Карл Маркс. На крышке – Бродский. А между ними – пропащая, бесценная, единственная жизнь…

Это было все, что я нажил за тридцать шесть лет. За всю мою жизнь на родине. Я подумал – неужели это все? И ответил – да, это все».

По громкоговорителю объявляют, что начинается регистрация пассажиров и оформление багажа на рейс Ленинград – Вена.

Сережа вежливо пропускает вперед пожилых и молодых женщин с детьми, стариков, сумрачного вида небритых персонажей, за которыми и сам встает в очередь. Дело в том, что на подъезде к Пулково он уже принял 150 грамм водки для поддержания тонуса и молодцеватого блеска в глазах.

Вот теперь, в отличие от Таллина, все соответствует статусу происходящего – паспортный контроль, досмотр багажа, пограничник с неподвижным, как у мертвеца, лицом. Он вежлив и сдержан, холоден и дружелюбен. Одним словом, он может быть любым, ведь тут все зависит от обстоятельств и поставленных задач, он подобен Родине, которую символизирует здесь в Пулкове, что обнимает или душит тебя в своих объятиях (опять же, в зависимости от обстоятельств) с одинаковой силой.

Из воспоминаний Эры Коробовой[14]:

«В недлинной очереди покидающих он был последним. Хотела написать «замыкающим», но замыкающим был не он, а следовавший за ним