От слов к телу - Петр Багров

7. Не следует забывать и о том, как обозначается по-русски молодое вино — муст, мост (а также по-немецки — Most).

8. Самая простая и незаметная анаграмма «моста» — глагол «смот-реть».

9. Наиболее адекватные зрительные аналогии — дуга, лук, коромысло, весы, плечи, ребра, горб, радуга, купол, небосвод, серп месяца, брови, улыбка, лодка, лига, легато.

А теперь обратимся к нескольким примерам, чтобы воочию понаблюдать за постройками, где вся эта машинерия внедряется в практику стихосложения. Разумеется, привлечь удастся лишь малую толику поэтических текстов, а именно только те, где мосты наведены «заметно» и их можно выделить без ущерба для иных мотивных вариаций.

Начнем с утвержденного мастака и отъявленного монтажника-высотника — Велимира Хлебникова. Большинство его поэм и все сверхповести построены по монтажно-лоскутному принципу, «способом окрошки», по собственной аттестации автора. А уж что касается иностранных слов, то поэт замел следы так искусно и убедительно, что весь мир уверовал в чистоту и непогрешимость славянских помыслов и зверобойно-корнесловных промыслов Велимира. И то сказать, широковещательной клятве, данной в юности uibi et orbi («Не употреблять иностранных слов!»), он был неукоснительно верен. Да, вслух, гласно и наглядно Хлебников ее никогда не нарушал. Потому трудно поверить, на каком изысканном межъязыковом фундаменте зиждется поэзия будетлянина — подспудно.

Стихотворение «Крымское» написано летом 1908 года в Судаке, сохранилось несколько его вариантов. Отправным пунктом хлебниковских экзерсисов было главное слово Крыма — «море» (понт), оттого оно и гуляет в непроизносимых при барышнях панталонах (или кальсонах):

И нет ничего невообразимого,Что в этот часМоре гуляет среди нас,Надев голубые невыразимые.

В течение полутора десятилетий по разным поэмам Хлебникова почти неизменным проходит повтор автоцитаты о сомнительных заслугах балетной красавицы. В «Ладомире» (1920–1921) этот пассаж оформляется в опознаваемые строки об особняке Матильды Кшесинской, с балкона которого проповедует Ильич:

Море вспомнит и расскажетГрозовым своим глаголом —Замок кружев девой нажит,Пляской девы пред престолом.Море вспомнит и расскажетГромовым своим раскатом,Что дворец был пляской нажитПеред ста народов катом.С резьбою кружев известнякДворца подруги их величий.Теперь плясуньи особнякВ набат умов бросает кличи.

Можно, конечно, предположить, что исторически праведное море никак не желает простить танцовщице Цусиму. Но в одном из начальных вариантов строкам предшествует отсыл к мосту(«Мотальным сводом дикий мост / Здесь выгнула земля…»), а уж затем следуют угрозы моря и подробное смакование виртуозной техники («Не больше бел зимы снежок, / Когда, на пальцах ног держась, / Спрямит с землею сапожок, / Весенней бабочкой кружась» — из поэмы «Любовь приходит страшным смерчем…», 1912). Все сказано безукоризненно по-русски, но вышивка произведена по иностранной канве: своднический мост-понт бросает изобличения моря-понта к пуантам резвой плясуньи.

Из этого бисерного шитья выросла крупная вещь Хлебникова — грозная драматургическая поэма «Гибель Атлантиды» (1912). Виновником потопа оказался балет. Равновесие города (Атлантида в поэме — город) держится на неустойчивом коромысле сосуществования двух особ — божественного жреца и низменной рабыни. Он думает и священнодействует, она пляшет и развлекает. Решив, что похоть и веселье отравляют молодежь, строгий блюститель нравов самочинно постановляет убрать непотребную красотку и просто-напросто отсекает ей голову. Высокое и низкое меняются местами: голова рабыни с устрашающими змеями-волосами Медузой Горгоной плывет в тучах по небу, а жрец идет на дно вместе с проклятым городом, принявшим кару потопа.

Подспудный словесный движитель легко укладывается в управленческую схему. Разумеется, всем руководит мост-понт — коромысло весов. Гармонический баланс возможен, пока две половины единицы живы, пока они вместе. Рабыня ставит в укор жрецу чрезмерную жестокость: «Любезным сделав яд у ртов, / Ты к гробам бросил мост цветов». Плясунья (пуант) упрекает и дразнит жреца-понтифика, он ее убивает. Мост разрушен, море-понт обрушивает местьна город-мiсто.

В арифметике действует правило, по которому при перемене мест слагаемых сумма не меняется. К поэзии оно не применимо, в ней одни и те же компоненты образуют различные узоры текстов. Примемся за опознавание слагаемых в поэме Хлебникова «Ночной обыск» (1921), написанной к четырехлетию Октября и первоначально названной «Переворот Советов». Равновесие мира давно утеряно, «в военном споре» победили красные; морские «орлы» сверху, королевский «рояль», символ династического «орла», далеко внизу. Хлебников полагает, что такое скорбное развитие исторических событий было предопределено для России, над которой, подобно Атлантиде, сомкнулись валы стихийно разбушевавшегося моря.

Конструктивный трафарет с интересующими нас вариативными сочетаниями выявляется построчно в сюжете. Пришедшие в квартиру с обыском матросы иначе как «море!» (или «годок!») друг к другу не обращаются («Эй, море, налетай! Налетай орлом!»). Учинив самосуд, они велят «белому» юноше раздеться перед расстрелом: «Штаны долой / И все долой! / И поворачивайся, не спи — / Заснуть успеешь. Сейчас заснешь, не просыпаясь!» О своем одеянии они тоже не забывают («Штаны у меня широки…»), а затем уж совсем подробно живописуют:

Убийцы святые!В рубахах белых вы,Синея полосатым морем,В штанах широких и тупых внизу и черных,И синими крылами на отлете, за гордой непослушной шеей,Похожими на зыбь морскую и прибой,На ветер моря голубой,И черной ласточки полетом над затылком,Над надписью знакомой, судна именем,О, говор родины морской, плавучей крепости,И имя государства воли!Шатия-братия,Бродяги морские!

Отсюда мы узнаем символическое имя их судна — «Россия». Моряки трижды заказывают собственную погибель. Первый раз, когда жаждут устроить попойку на месте расстрела: «Будет пир, как надо. // Да чтоб живей…» Это провидческое приближение той пиротехники, в огне которой они погибнут. Второй суицид матросский вожак пытается спровоцировать, вызывая на дуэль изображение на иконе, обращаясь к Богу, лучи из глаз которого мыслятся ему выстрелами. Символика третьей смерти крылась в разбитом о мостовую рояле:

Друзья, в окноВсе это барахло —Ему здесь быть негоже.И сделаем здесь море.Чтоб волны на просторе. <…>А эту рухлядь.Этот ящик, где воет цуцик,На мостовуюЗа окно!

По Хлебникову, в 1921 году наступил переворот переворота. Братоубийственная война привела к проигрышу и белых и красных, монета игры в «орлянку» легла на ребро, «орел» и «решка» стали крестами-точками (point) на погостах:

Пером войны оставленные точкиИ кладбища большие, как столица.

В финале поэмы старуха-мать (Россия) поджигает жилище, и в огне гибнут все, и хозяева и непрошеные гости — пришельцы с корабля, плавучего дома «Россия». Все мосты и корабли сожжены. Матросы («море»-понт) в брюках клёш (нем. Brücke — «мост») сгорают после того, как выбросили на мостовую рояль. Поющий инструмент они именуют «барахлом» и «рухлядью» (нем. Mist). После чего главарь морского дозора обращается к смотрящим на него с иконы глазам, с просьбой покарать его:

Хочу убитым пасть на месте,Чтоб пал огонь смертельныйИз красного угла.

Настойчиво, семь раз, в тексте произносится анаграмма «моста» — глагол «смотреть»; поэма могла бы числиться «Ночным смотром». Важность точки зрения («нужно сеять очи!») заложена в сомнительности названия («очи ночи»). Редактор текста (если бы Хлебников таковых подпускал к своим наволочкам) сразу и несомненно выявил бы, что гневные события расстрелов, попоек и пожаров происходят в поэме днем.