Державы Российской посол - Владимир Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некогда в том же дворце нашла убежище Христина шведская, носившаяся по Риму в костюме амазонки с эскортом пьяных гуляк. Для Марыси возраст озорных проделок миновал, к тому же она расчетлива. Ей надо прослыть ревностной католичкой. На глазах у толпы она вползает на коленях к храму святой Марии Латеранской по лестнице из четырехсот ступеней, целуя каждую. Это ли не свидетельство благочестия!
Рим вступает в новое столетие с новым папой на престоле, Климентом Одиннадцатым. Необходимо и его сделать союзником в политической игре.
Каковы нравы в стенах дворца, не так уж важно, лишь бы не подавать соблазна верующим. На интимных вечерах сыновья Марыси и их друзья развлекаются в обществе самых дорогих куртизанок. Запретное для народа зрелище – комедия – разрешено для королевы и ее гостей.
Ей шестьдесят с лишним лет, но честолюбие ее не угасло. Поприще интриги – естественное для женщины, как военное для мужчины. Интрига – призвание Марыси, ее стихия. Ее беспутный отец не сделал карьеры в Париже, за что Марыся люто возненавидела Людовика Четырнадцатого и поощряла союз Собесского с цесарем. Она вызвала девяностолетнего бонвивана-родителя в Рим, добилась для него кардинальской мантии. Папу, кардиналов она привлекает для главной своей цели – возвести на польский трон одного из своих сыновей, – назло Августу, назло царю Петру.
В 1702 году, когда шведы завладели Варшавой, момент казался подходящим. Марыся тайно снеслась с Карлом. Собесский – громкое имя. Король ответил согласием.
Корону во что бы то ни стало – пускай из рук завоевателя! Вероятно, она досталась бы Собесскому, но помешал Август. Александр, намеченный в короли, и его брат Константин, схваченные на границе саксонскими уланами, очутились в тюрьме.
Марыся, с которой теперь, пять лет спустя, собирается вступить в борьбу Куракин, – ярая сторонница Станислава. Оба сына при ней. Непохоже, чтобы они пустились снова в какую-либо авантюру. В палаццо Одескальки весело, как никогда, там ночи напролет танцуют, играют в карты. Впрочем, некоторые из приглашенных – римские патриции, иностранные дипломаты – незаметно удаляются в личные покои королевы для конфиденциальной беседы…
3
«Ехал на почте через Киев аж до самой Жолкви, где приехав получил великую милость царского величества и от князя Меншикова и от всех прочих министров, что николи того не видал…»
Виктория под Калишем не затмила его, Бориса Куракина, бескровный, но немаловажный для ведения войны успех. Уже обещано повышение в чине. И хочется верить, что гороскоп не ошибается, предрекая и в наступившем 1707 году доброе управление светил.
Веселая новогодняя вьюга обвевает Жолкву – дальнее предместье Львова, скопление украинских хат вокруг родового замка Жолкевских, покинутого владельцем. Сумрачный замок обряжен как бы для маскарада – снег свисает с карнизов, шапками одел башни.
– На святках насыпало, стало быть, до весны из сугробов не вылезем, – говорит Филька Огарков, дворовый человек, взятый вместо Губастова.
– Чему, дурак, радуешься?
– Хлеба взойдут шибко, князь-боярин.
– На наш каравай шведы рты разинули. Не упустить бы каравай-то, еловая башка!
Напрасно Борис ожидал, что под Калишем начат разгром неприятеля окончательный. Эх, не успели управиться! А в снегу воинская Фортуна скована. Фильке невдомек, войны он не видал, в солдатах не хаживал.
– Зимой бы и воевать, – ладит Филька. – Летом не до того, работы много.
Князь-боярин смеется.
– Ну, рассудил!
– Так правда же! Летом пускай бы дворяне одни дрались. Мужику летом некогда.
Вот оно как с мужичьем – примешься обтесывать, получишь дерзость. Борис выбрал Фильку из дворовых за медвежью силу, за послушание. Не было ведь, не было раньше этой лукавой ухмылки под белесыми бровями Фильки, стоероса, деревенщины.
– Сходи, посоветуй царю! – бурчит князь-боярин. – Поделись своей мудростью!
– И скажу.
– Не побоишься?
– Нет, вот те крест! – божится Филька.
Однако онемел, в каменный столб превратился Филька, когда в хату, стряхивая снежную пыль на земляной пол, вошел государь собственной персоной, а следом, с бутылкой в руке, светлейший Меншиков.
– Во Иордани крещахуся, – выпевал Алексашка, паясничая, – вином упивахуся.
Помахал штофом, как кадилом, выхватил пробку зубами, приказал:
– Нагни голову, князь!
– Крестим тебя, – громыхнул Петр, смеясь. – Полуполковник народился.
Поздравить пришли… Борис захлебывался от радости. Меншиков кропил его, вино струйками стекало по щекам, по подбородку.
– Хватит, – сказал царь, отнял бутылку. – Причастимся, братие! Закуска твоя, Бориска!
По знаку князя-боярина Филька ринулся в кладовую, доставил на подносе все, что нашарил, – остаток окорока, кружок жирной львовской колбасы с чесноком, посудину моченых яблок. Потом, поймав взгляд господина, повернулся, чтобы уйти.
– Постой! – Царь шагнул к Фильке, пощупал чугунной твердости плечи. – Хорош, хорош, Самсонище! Ну-ка разожми!
Филька бледнел от волнения, от натуги – не разжал царский кулак.
– Неважнецкое твое хозяйство, – морщился, поводил носом Меншиков. – Этим не отделаешься, князь. Придем в гости, херц мой? Назавтра, а?
Царь кивнул, сбросил на лавку свой суконный армейский плащ. Поверх него лег Алексашкин, губернаторский, подбитый куницей, с воротником из соболя.
Допили крепкую романею скоро, послали Фильку за добавкой. Светлейший, закатив глаза сладострастно, заказывал застолье на двадцать человек – фазаны, икру, поросят под хреном молочных.
Эка, разошелся! Спасибо, царь остановил.
– Разоришь Мышелова.
Внезапно взгляд Петра, обращенный на Бориса, словно обрел тяжесть.
– Ты что же, кот-котофей, не привез мне поклон от сына? Говорят, был наверху, у Алексея. Говорят люди… А ты – ни гугу.
– Я не отпираюсь, государь, – ответил Борис. – Не смел беспокоить тебя.
Сказал не всю правду. Для беседы наедине, о предмете столь деликатном, случая не представлялось. Но Борис и не искал случая.
– Сам изволишь знать, царевич теперь доброго попечения лишен. За отъездом Гюйсена… Поп Игнатьев у его высочества первый любезник, в кумпании набольший…
– Поперек лавки дитя не уложишь, – вставил Меншиков. – Сечь дитя поздно.
«Ты тем не менее лупил наследника», – подумал Борис, но сказал другое:
– Возраст жениховский… Толковали мы насчет этого… Не надо, говорит, мне жены чужой веры. Известно, кто настроил. Передай, говорит, батюшке – не хочу иноземку! Поучения мне читал к тому, из книг. Кто-то наплел, будто меня посылают невесту сватать.
– Ему не о том должно помышлять, – и Петр резко стукнул по столу костяшками пальцев. – Отчего дурь в мозгах? От праздности. Вот полазает по контрэскарпам… Я фортификацию Москвы с него спрошу, не с кого иного.
– Не жалей чадо, – поддакнул Алексашка. – Службу забросил, зарылся в свои четьи минеи… Ничего, херц мой, «отче наш» и то позабудет, как сунем в постель деву-красоту. Хучь бы басурманку… Штаны сумеет с нее снять.
– Что ты мелешь? – бросил царь. – Какие штаны?
Не турчанка она, немецкая принцесса из владетельного дома вольфенбюттельского. Состоит в родстве с цесарем, стало быть, невеста из числа лучших в Европе.
– Может, тебе и ехать сватом, – прибавил звездный брат. – Ну, да не завтра же…
И тут Борис осмелел.
– Вожжались мы с цесарем, – произнес он жестко. – Вожжались, а профиту – кукиш.
Рывком отодвинул оловянный стакан, расплескав вино, – уж коли решился снять бремя с души, так не спьяна, а в здравом уме. Заговорил быстро, силясь не утратить запал, глядя не в глаза звездному брату, а в грудь, обтянутую красным Преображенским сукном.
– Почто нам, Петр Алексеич?.. На все стороны кланяемся… Лорду Мальбруку золотых гор наобещали, а он, поди, с Карлом спелся. Лордам и так на море тесно. Английский ветер не в наши паруса… И австрийский без пользы. Под Азовом сидели, изведали цесарскую дружбу… Принцесс даром не отдают, приданое и от жениха требуется. А много ли мы стоим сейчас? Ты прости, Александр Данилыч, виктория под Калишем славная, да ведь Карл в Саксонии, поди, и не поперхнулся…
У светлейшего весело, льдисто блестели белки глаз.
– Вот и я говорю, херценскинд… Положим Карла на лопатки, любую невесту выберем Алексею.
Борис перевел взгляд на звездного брата.
– Свадьба не завтра, – Петр тяжело навалился на стол. – Припасем приданое.
– Времени-то упущено…
– Вижу, куда клонишь, – кинул царь раздраженно. – Мешкаем, позорим себя… Слыхал. Так что? В полк тебя отправить? Коли ты дипломатию почитаешь за ненужность…
Тут опять выручил Алексашка:
– Полно, друг сердешный, одумается князь! Пошли, покатаемся!
– Постой, Данилыч! – произнес царь, смягчившись. – Вишь, и он туда же… Того не разумеет, что война сия не равна прочим, проигрыш в ней смертелен. Дадим баталию наспех, за час один все старания пропали… Всей войны старания.
