Мстители двенадцатого года - Валерий Гусев

Говор и смех снаружи стихли. Не то угомонились, не то не хотели беспокоить командира.

Не спалось. Мутно на душе, тоскливо в сердце. Да и холодок начал заигрывать. Алексей натянул на себя попону, задул огарок.

«А ведь я еще молод, — вдруг подумалось. — Войну переживу — много впереди еще счастья будет». Может, и будет счастье, а заноза в сердце останется, нет-нет да кольнет. Впрочем, счастья без бед не бывает. Иначе и не заметишь его, мимо проживешь, не догадываясь.

Едва задремал Алексей, послышался близкий топот. Кто-то соскочил с коня, зашагал к балагану.

— Господин поручик здесь обитает? — Волох разыскал. — К полковнику требуют. Ну-ка, седлай ему коня. А я побужу.

Алексей обулся, вылез наружу.

— Ты уж побудил, — проворчал Волоху. — Что там у вас?

— Велено доставить ваше благородие к его светлости. Сей же час. Они еще не ложились.

Алексею подвели коня. Тот долго не давался, пятился, вскидывая голову — тоже, значит, побудили.

Избу эту, видать, успели потушить. В темноте урон от огня не виделся, но гарь поганая чувствовалась — нехороший запах, тревожный и безысходный. Да что там изба — вся Русь занялась.

У крыльца сохранились обугленные перильца, к ним привязали коней, вошли в избу. Тепло и светло. Свечи всюду, где можно, прилеплены. У печи хлопочет дородная хозяйка. На печи, из-под тулупа, торчат маленькие голые пятки. Хозяйка поклонилась, стрельнула молодым еще шальным глазом. На лавке у окна — Параша; сидит строго. За столом не видно отца за бутылками.

— Садись, Алексей, — он встал, чуть качнувшись, — я ведь знаю — муторно тебе. А ты завяжи да плюнь. Красавиц хватит на твой век. — Опять качнулся. — И на мой тоже.

Хозяйка, натужась, двумя руками через чистые тряпицы, пронесла через избу от печи сковороду (с тележное колесо) с яичницей, бухнула на стол — дрогнули и зазвенели на нем бутылки.

— Кушайте на здоровье, — отшагнула назад, сложила на груди полные руки.

Волох пошевелил носом:

— Это где ж ты, хозяюшка, яичком разжилась? Поди француз-то до курей большой охотник.

Старый князь усмехнулся:

— Трофейные. Вместе с коньяком в одной телеге прятались.

Отец трофеями не брезговал. Все, что надо, под свою руку брал. Приговаривая: «Что в бою взято, то свято». Однако в сундук не прятал. Тут же все раздавал офицерам, не забывал солдат, да и себя не обделял.

— Садись, Алексей. Хозяюшка Марья, окажи господам уважение: прими чарочку, чтоб веселее жилось, светлее смотрелось, легче думалось.

Старый князь был хмелен, а потому весел и обаятелен. Отказа ему в таком разе — никакого.

— Параша! Ну-ка, рядом с князем! Гляди, как хорош! Не румян только, да ус еще не пробился. А хват!

Странный получался ужин. За одним столом и офицеры дворянского сословия, и есаул-казак, и девка крепостная. Война всех объединила, сблизила. Сейчас вот за один стол посадила, а завтра, может, на одном поле рядышком положит. Совсем ровней станут.

На запах яичницы тулуп на печи ожил. Вместо пяток появилось детское любопытное и черноглазое личико.

— Дочка? — спросил Волох. — Похожа.

— Кака доча? — хозяйка всплеснула руками. — В лесу подобрали. Чуть живую. Зверьком жила. Голодная так, что пальцы на себе грызла. Потерял ее француз. Или бросил как лишний рот.

Не бог весть какая редкость. Валили в Россию на верную победу, на прочное житье целыми семействами. Особенно маркитанты. Чтобы поживиться не в одну пару рук. При гибельной ретираде растерялись семьи. Прячась в лесу, иной раз забывали своих детей. К чести нашей заметим, что крестьяне их подбирали и кормили под своим кровом не хуже детей собственных.

— Но девка смышленая. По-нашему говорить начала. Спросишь бывало: «Маша, хороша каша?». Смеется: «Наша каша!».

Волох слушал, качал головой:

— И что будет?

— Не в лес же прогнать. Прокормимся с Божьей помощью. Трудно однако — ить я теперь вдовая. И угостить вас нечем. Хлебушко-то у меня третьего дня, — сетовала хозяйка. — Не пекла я нынче, да и с чего печь-то. До Покрова хватило бы… А с чем зимовать?

— Не печалься, — щедро разливал по чашкам коньяк старый князь. — Вот завтра тебе есаул подводу с мукой доставит, трофейную тож. Ты уж его приголубь.

Хозяйка притворно смутилась, зарделась, но смело ответила:

— Да я б такого лихого и щас бы приголубила. Что ж до завтрева ждать.

Петр Алексеевич расхохотался, а Параша бросила на хозяйку сердитый взгляд.

Алексей, почувствовав хмель, вышел из избы. Лошади у крыльца заволновались, затоптались, зафыркали. Откуда-то появилась лохматая собачонка, просяще тявкнула, постояла и снова безропотно исчезла.

Ветер немного стих, но облака в небе бежали быстро, куда-то торопились. Сзади прерывисто вздохнула Параша и положила голову ему на плечо. Алексей обнял ее.

— Лёсик, не забудешь меня?

— Не забуду. Как можно?

— А уж я-то… Ты для меня и солнышко в небе, и свет в окошке. Да, знать, не судьба нам любиться.

— Отчего ж?

— Сам знаешь. Порченая я. Брезговать станешь.

— Глупости говоришь, Параша. Разве твоя вина? Зачем мне тебя обижать? Жизнью тебе обязан. Всегда буду любить.

— Молод ты еще, чтобы все понимать, не в обиду тебе говорю. При горячем-то сердце, позабудешь мой грех, а как остынешь, так и навалится тоска ревнивая.

С этими словами почувствовал Алексей, насколько умнее и старше его простая девка Параша. Чуткое сердце.

— А эта… любушка твоя… Мне про нее Петр Лексеич сказывали… — Ох, батюшка, прикусил бы ты свой язычок. — Она, что ж, не дождалась тебя?

— Она и не обещалась.

— Чай, обручились?

— Не успели, война помешала.

— А, может, и не война…

И еще раз поразился Алексей мудрости ее сердца.

— Не будем мы больше видаться, не надо этого.

— Что ж так-то? — голос Алексея против воли дрогнул.

— А так… Все одно: обнявшись, веку не просидеть. Любовь-то рядом, да разлука еще ближе. — Долго молчала, держа его руку. — Не знаю, сказать ли?..

— Да что такое?

— Сдается, в тягости я…

Алексей промолчал. Да и что сказать?

— Думаю опростаться. У меня от бабки травка такая осталась. Да вот не решаюсь: не твой ли росточек во мне?

— Потерпи — увидишь, — легкомысленно, тут же пожалев об этом, посоветовал Алексей.

Параша усмехнулась в темноте:

— Тогда уж поздно будет — к сердцу прикипит… Пойду я… Озябла. Да и батюшка ваш дурное думать станет. Прощайте, Лексей Петрович… Лёсик…

Хлопнула дверь. Алексей сошел по ступеням, побрел в раздумье. Его лошадь Стрелка, заменившая Шермака, сумела размотать повод и по-собачьи преданно пошла за ним, время от времени касаясь его плеча и уха мягкими губами. Было приятно слышать за спиной ее неторопливую спокойную поступь.