Чудеса и трагедии чёрного ящика - Игорь Губерман

Существуют и вещества, прямо влияющие на сферу чувств. В старой Скандинавии были отряды воинов, которых называли берсерками (от слова, означающего незащищенную грудь – берсерки сражались без щитов). Перед боем они ели ядовитые грибы (или пили их настой), после чего лица их краснели и распухали, они впадали в неописуемую слепую ярость, взвывали, как дикие звери, кусали края своих уже ненужных щитов и бросались в битву, рубя налево и направо, не разбирая своих и чужих, кроша мечами людей, изгороди и скот. Это вызывалось затемнением сознания с приступами звериной злобы. Напитки берсерков были запрещены.

Интересно бы узнать, что за грибы, какие психические яды употребляли воины. Очень вероятно, что мы так и не узнаем этого – даже если отыщутся грибы. Психиатры говорят, что вещества, вызывавшие у предков ярость и гнев, у сегодняшнего человека пробуждают лишь страх и тоску – наша психика изменилась, века подавлений и организованных насилий над личностью исказили реакцию на события внешнего мира, а значит, изменилась и химия наших эмоций. А возможно, те же вещества, которые содержатся в этих грибах, вырабатывает искаженная цепочка химических превращений в мозгу легко возбуждающихся гневливых психопатов или неудержимо буйствующих жестоких эпилептиков. Мозг Нерона или Калигулы очень пригодился бы биохимикам. (Здесь только важно не потерять верного понимания работы нашего мозга. Мы ведь – помните? – говорили о том, что психопатии и неврозы – во многом продукт социальных взаимоотношений. Так, потенциальному, наследственному психопату Нерону понадобилось почти десять лет низкого раболепия и трусливого попустительства окружающих, чтобы тлеющее в нем безумие вспыхнуло огнем звериной жестокости и необузданных, слепых вспышек ярости. Социальные истоки этого бесспорны. Но ведь все наше знание о мире, отношение к событиям, людям и нормы поведения – все это зашифровывается в мозгу кодом химических связей, а ход обмена вещества и сложных химических превращений вновь претворяет эту связь в поступки, чувства и мысли. Так что мозговая химия маниакального убийцы, может быть, чем-то отличается от обмена веществ в мозгу шизофреника, считающего себя ромашкой. Может быть, эту химию у обоих можно исправить? Психохимики сегодня утвердительно отвечают на такой вопрос, честно сознаваясь при этом, что конкретный рецепт – пока еще дело будущего.)

В этом перечислении издавна известных взрывателей нормальной психики я оставил напоследок мескалин, наркотик наиболее изученный, подаривший исследователям несколько перспективных идей о мозговых превращениях веществ. Биография этого яда полностью аналогична предыдущим, а проявления не столько сильнее и ярче, сколько своеобразней и намного существенней для исследователей, часть которых даже утверждает, что в мескалиновом психозе они явно различают микрокопии настоящих психических болезней, модели безумий – модели, о которых так мечтают психиатры и химики, ибо любая модель – лучшее средство изучения прототипа – оригинала.

В сухих и бесплодных районах Мексики среди скал и песка растет небольшой кактус, лишь немного поднимающийся над землей. Его мясистые верхушки вполне съедобны, и туземцы, возможно от недостатка пищи, уже много веков назад впервые попробовали их есть. Обнаруженные свойства кактуса привели их к обожествлению растения. Пришедшие сюда испанцы среди прочих языческих богов узнали и еще одного – кактус считался телом бога Пейотля. Его собирали в октябре. Перед сбором индейцы молились, постились, принимали публичное покаяние, размахивали копьями, чтобы отогнать от посевов злого духа. Нарубленные и высушенные кусочки пейотля получили впоследствии название мескалиновых пуговиц. Католические священники, присланные бороться с употреблением пейотля, начинали пить его сами. А индейцы устраивали тайные религиозные службы. Собравшись в тесный круг, стоя на коленях, они молились, склонив головы, и пели песни под ритмичные удары в барабан. Потом ели мескалиновые пуговицы (или пили настой пейотля) и сидели неподвижно от захода солнца до начала следующего дня, наслаждаясь видениями и эмоциями безумствующего мозга.

В прошлом веке мескалин попал в лаборатории и клиники. Одни чувстворали после приема бодрость, другие – угнетение и усталость. У одних галлюцинации были просты: звезды, блестки, переливы света, зигзаги различных цветов; у других – несравненно причудливей.

Если бы мескалин только порождал видения, он так и остался бы в ряду других наркотиков, привлекая, но мало оправдывая периодический интерес исследователей. Однако различными дозами мескалина у отдельных людей удавалось вызвать психозы, удивительно похожие на будничные и разнообразные проявления шизофрении.

Возникали ощущения своего немыслимого величия и всемогущества, расщепление сознания на одно – состоящее из фантазий, эмоций и растворенности в иллюзионном мире видений, и второе – трезвое, рациональное, холодно наблюдающее со стороны. Неподвижность кататоников удавалось воспроизвести до необычайного сходства: опытные врачи не могли отличить испытуемого, временно застывшего в странной позе, от больного, живущего таким образом долгие годы. При этом даже укол иглой не сдвигал ни того, ни другого, хотя испытуемый мог впоследствии подтвердить, что ощущал боль, только она проходила мимо сознания, не вызывая желания обороняться или отодвинуться. Даже бред преследования, выросший на чувстве страха (самое распространенное, пожалуй, проявление шизофрении), появлялся у человека, еще только что объективно относящегося к миру. Звуки казались ненатуральными и вызывали боязливую настороженность с ожиданием беды. Будничные шумы и шорохи лабораторного корпуса пронизывали тело насквозь, проникая, казалось, сквозь стены и потолок. Стук пишущей машинки был так мучителен, что сознание боролось очень недолго: пишущая машинка превратилась в адский аппарат, производящий по приказу преследователей электрическое облучение. Спокойная беседа людей в соседней комнате обернулась тайным заговором врагов, звуки собственного голоса ужасали, лица окружающих приобрели зловещее выражение, увеличились, интенсивно задвигались морщины на лицах, обнажая подделку, проступили следы грима. Каждое движение окружающих грозило расправой.

Психиатры, поставившие на себе, сотрудниках, близких и добровольцах сотни опытов, утверждают сегодня, что нет ни одного проявления шизофрении, которое не воспроизвелось бы с помощью мескалина. Как будто люди, населяющие больницы, постоянно находятся под действием этого яда, выделяемого в их мозгу искаженной цепочкой химического обмена веществ. Эта мысль открывала дорогу широкой серии экспериментов. К ним мы обратимся несколькими страницами ниже (через один раздел), а сейчас надо добавить в ряд описанных наркотиков одно вещество, полученное искусственным и случайным путем, но по силе воздействия на психику настолько превосходящее упомянутые атропин, псилоцибин, мескалин и другие, что при сравнении их употребляются образы то Гималаев и крохотного холмика, то атомной бомбы и древнего тарана. Вещество ЛСД с некоторых пор стало объектом пристального изучения для биохимиков, физиологов, психиатров и… военных, полицейских, священников и даже политиков.

В сорок третьем году швейцарский биохимик Гофман (тот самый, что через двенадцать лет испытает на себе воздействие псилоцибина), работая со спорыньей – срибком, поражающим рожь и пшеницу, – переливая раствор, неосторожно и сильно втянул ртом содержимое пипетки, так что несколько капель проглотил. Неаккуратность стоила ему быстро ухудшившегося самочувствия и тошноты. А через короткое время лабораторную обстановку сменили быстро мелькающие галлюцинации. Геометрические фигуры, люди, животные, меняясь, как в калейдоскопе, замелькали перед его глазами. Потом появилась болтливость, улучшенное самочувствие, стремление говорить в рифму, подвижность. Они сменились замедлением и остановкой речи, страхом, затемнением сознания. Справедливо связав эти состояния с проглоченными каплями раствора, Гофман назавтра же все повторил сознательно. И вновь пережил кратковременный приступ безумия. Он же и выделил этот препарат, сокращенно названный ЛСД. Человечество получило наркотик, в сто раз более эффективный, чем мескалин, и в несколько тысяч раз – чем псилоцибин. Гофман же первый испытал и раздвоение личности: ощущая, что невесомо парит в пространстве, он видел собственное тело, безжизненно распростертое внизу.

В середине пятидесятых годов ЛСД начали исследовать вплотную, и столкнулись с проблемами, далеко выходящими за рамки лечебной и научной, медицины.

После приема ЛСД испытуемые чувствуют гамму запахов, воспринимая музыку; слышат звуки, видя оттенки, цвета; ощущают телесное прикосновение, принюхиваясь к аромату духов. «Я взбираюсь по музыкальным аккордам… Я впитываю орнамент». Как будто расстроенные органы чувств перемешивают каналы своей информации. При исполнении Пятой симфонии Бетховена человек начал гладить воздух, утверждая, что он различает мотивы на ощупь: «Это чистый шелк… Это острая галька… Это одежда ангела». Иногда связь мысли с галлюцинацией очень образна: больной видел свой собственный мозг в виде огромного бассейна, куда параллельными, молниевидными стрелами вонзались слова врача, будоража ровную поверхность. Изменяется восприятие времени, которое то летит, то застывает; искажается и уродуется схема тела – вырастают ноги, до исчезновения уменьшаются руки, непостижимые гримасы перекашивают отраженное в зеркале лицо. Чувство полного и диковинного превращения личности с удовольствием комментируется самим человеком: «Я распадаюсь по швам. Я раскрываюсь, как красивый желтый-желтый апельсин! Какая радость! Я никогда не испытывал подобного экстаза. Наконец-то я вышел из своей желтой-желтой корки апельсина! Я свободен! Я свободен!»