Истории, от которых не заснешь ночью - Альфред Хичкок

— Тебе ведь тоже это не кажется смешным, — сказал он машине почти ласково, в то время, как неприятный холодок пробежал у него по спине.

Для Джонса и ему подобных Хенни мог значить все, что угодно, только не шутку. Ему случалось проснуться иногда ночью в холодном поту, с бьющимся сердцем и мыслью о том, что только что ему приснился Хенни. В таких случаях он предпочитал не спать до утра, и это было лучше, чем снова погрузиться в кошмар с лицом святого сторонника природы, мелодичным голосом и длинной седой шевелюрой (какой великолепный Мастер мог создать такое совершенство?). Преподобного Освальдуса Диминга Хенни, великолепного изобретателя, воплотителя, продавца и коммерческого агента не менее гениального "Плана Мира". Ранее в стране уже был человек, который объединил под своим началом часть населения, выдвинув лозунг "Вы все сами себе начальники", но до власти он не дошел, так как одного лозунга явно недостаточно, чтобы заниматься политической философией. Другой восстановил одних против других и, заставив их драться, объявил себя судьей и защитником, нечего план также провалился, потому что страх — плохое подспорье для развития экономики. Что касается Хенни, то он использовал одновременно обе эти тактики, не говоря уже о том, что и сам он был неплохим стратегом. Один его внешний вид принес ему такое число голосов не слишком разборчивых избирателей, как если бы он был Рудольфом Валентино и Альбертом Швейцером одновременно. Его позиция в поддержку абсолютного изоляционизма была очень соблазнительна для правых, а идея об одностороннем, немедленном и безусловном разоружении восхищала левых. Предложив отдать на нужды исследований треть оборонного бюджета, отменить внешнюю торговлю и поручить лабораториям внутри страны разработать все то, что необходимо для существования нации, чтобы она могла жить в режиме полной автаркии, он привлек на свою сторону армию научных работников и технических специалистов. Что же касается остальных, ни левых, ни правых, ни ученых, он приманил их простым обещанием общего сокращения налогов. Но самым лучшим или, вернее, худшим во всей его деятельности стал "План Мира", который как Стервятники, Так и Голубки воспринимали с одинаковым воодушевлением, и который состоял в том, что предлагал — о, высший суд! при первой опасности просто взорвать страну, чтобы врагу достался лишь пепел и не представляющие интереса развалины. Вот таков (а будущее развитие всегда пугает) был этот фантастический план, наиболее гнусный в истории Человечества, в котором сочетались апокалипсис и лучший мир, лозунги "Объединяйтесь" и "Каждый за себя"; ненасилие и ксенофобия, "Пусть живут" и "Убить их всех", короче говоря, сам черт ногу сломит.

— Очень интересная история, — сказал он машине, когда способность мыслить снова вернулась к нему, — но это все равно никак не объясняет твоего нежелания отвечать моим клиентам. Хотя в определенном смысле тут я даже с тобой согласен…

Он взял стул, сел лицом к перегородке в самом центре святилища и сложил руки на груди. В течение нескольких минут человек и машина хранили полное молчание.

— Хорошо, — сказал в конце концов Джонс, — если бы ты был человеком, настоящим живым человеком, что бы я мог тебе сказать? Я сказал бы, что ты парень умный, но упрямый как осел.

"А вообще, как я веду себя с людьми? — спросил он себя. Зачем этот вопрос? Я это и так знаю: я говорю то, что надо, задаю нужные вопросы. Так же и с ОРАКУЛОМ. Я у него спрашиваю, что не так, а он мне отвечает, что все нормально. Какая упрямая ослиная голова!

Нет, неправильно. Мне надо поставить себя на их место. Мне надо влезть в их кожу, слышать их ушами, смотреть их глазами Я смотрю их глазами".

Он оттолкнул стул, взял в руки вопрос адмирала, вернее, вопрос, перед которым стоял номер кода адмирала, установил его на табло, потом присел, уперев спину в перегородку, и просунул голову в пространство между листком с вопросом и линзами. Он видел теперь то, что видел ОРАКУЛ. Он смотрел глазами Оракула. Табло. Листок бумаги. Голая, неприветливая комната. Противоположная стена. И…

От этого у него перехватило дыхание. Глаза его округлились. Когда он снова обрел способность говорить, он произнес то, что только и могло прийти ему на ум:

— Этого еще только не хватало! Ей-богу, Чарли, лучше бы меня повесили!

Адмирал явился первым. Джонсу надо было многое сделать после тою, как он покинул ОРАКУЛА, но он оказался более резь, чем его посетитель, и ею несколько более, чем обычно, частое дыхание было скорее похоже на дыхание человека, только что вышедшего из сауны или из массажного кабинета.

— Садитесь, адмирал.

— Джонс, вы…

— Я прошу вас сесть.

— Ну, скажите мне…

— Да, ваш ответ у меня. Но я не могу его вам сразу отдать.

Он обвел комнату широким, ничего не значащим жестом.

— Надо немного подождать, поверьте мне.

Поверить! Адмирал охотно одним ударом доказал бы ему свою веру, но именно в этот момент в комнату вошел полковник. "Вы только на него посмотрите, — подумал Джоне, — прям, как штык; скрытен, как наблюдательный пункт; и мстителен, как боевой петух! Хотя, все верно. Для человека, который за всю жизнь ни на йоту не двинулся из Вашингтона, это было единственным способом создать себе репутацию храброго вояки".

Полковник сделал два шага в глубину комнаты и только тогда заметил адмирала. Он перестал двигаться, совершил уставный поворот кругом и бросил через левое плечо:

— Я не знал, что…

— Садитесь, полковник, — сказал Джонс, стараясь придать своему голосу металлические нотки, принятые в офицерском обращении. Эта великолепная имитация тут же дошла до полковничьих мускулов, не коснувшись, впрочем, его мозга. Он послушно сел, потом до его сознания что-то начало доходить, и он повернулся к адмиралу, выставив вперед зубы.

— Это не моя идея, — изрек адмирал, стараясь, чтобы фраза прозвучала как оскорбление.

Дверь снова открылась, и сама История появилась на пороге, со слегка наклоненной головой, со всевидящими и всепонимающими глазами и почти джокондовской улыбкой на губах. При виде военных, глаза потухли, губы сжались, и гражданский сказал.

— Я не думал, что…

— Садитесь, сэр.

Заметив, что гражданский колеблется, Джонс, не останавливаясь ни на секунду, начал нести какую-то ахинею, лишь бы не дать ему опомниться. Гражданский в нерешительности остановился, потом, взвесив все за и против, опустил свои угловатые ягодицы на самый краешек стула, готовый встать в любой момент.

— Господа, — начал Джонс, — я счастлив сообщить вам, что я нашел причину молчания ОРАКУЛА. Ничего удивительного в этом нет. Сотрудничество с вашей стороны, на которое я уже и не надеялся, позволило мне достичь цели. (Хорошо сказано, Джонс, пусть считают себя твоими помощниками. Пусть немного возгордятся, тем больнее будет падение) Таким образом, я улетаю первым же самолетом, а вы возвращаетесь к исполнению своих государственных обязанностей. Поэтому я буду краток и буду также вам признателен, если вы не будете меня перебивать каждую секунду.

Взглянув на три алчных, злобных и ограниченных лица, которые были перед ним, Джон вдруг понял, почему часто в детективах встречается сцена, в которой следователь собирает всех подозреваемых и заставляет их участвовать в продолжительном разговоре. Почему он это делает всегда сам, не перекладывая эту обязанность на какого-нибудь церковного служку, и почему автор, который отождествляет себя обычно с главным героем, уделяет такое внимание описанию этой сцены, вместо того, чтобы ограничиться лишь упоминанием о ней? Почему читатель, который мыслит так же, как и автор, получает такое удовольствие от прочтения этой сцены, даже если следствие после этого не продвигается ни на йоту вперед: только потому, что эта сцена ужасно забавна.

— Эта вещь, — Джонс взял в руки плоский предмет, длиной около метра и шириной сантиметров в сорок, завернутый в коричневую бумагу, — единственная причина всех ваших неудач. Это символ моей Компании. Он связан со всей полувековой историей ее существования, начиная со дня ее основания. Вы не найдете места, где бы наша Компания проводила какие-либо работы и где не было бы такого или ему подобного предмета. Нет ни одной машины, будь то кран, бульдозер или грузовик, который бы мы использовали и который не был бы снабжен этим символом. Он есть в каждом кабинете и почти в каждом кафе.

Он положил пакет перед собой и, любовно поглаживая его, продолжил:

— Я не желаю вести с вами здесь дискуссий о том, что составляет центральное звено этого дела, то есть "да" или "нет", и если да, то в какой мере вычислительная машина может отдавать себе отчет в своих действиях. Но, прежде чем вдаваться в детали, напомню вам одну детскую считалочку: не было гвоздя — не прибили подкову — не было подковы — лошадь осталась в стойле лошади не было — послание не передали — не было послания — битву проиграли — не было победы — королевство пропало, и все это потому, что вовремя не смогли найти гвоздь, чтобы подковать лошадь…