Наблюдая за русскими. Скрытые правила поведения - Владимир Жельвис

А ведь так было не всегда. Старики помнят Марка Бернеса, Клавдию Шульженко, а любители народной песни — Надежду Обухову, Лидию Русланову и конечно же совсем недавно покинувшую нас Людмилу Зыкину.

Русская народная песня, как правило, протяжная, раскинувшаяся, как необъятные русские просторы. Специалисты иногда утверждают, что связь тут несомненная: глядя на бесконечную русскую равнину, хочется петь о ней такую же бесконечную и невероятно красивую песню. Здесь поёт сама душа русского народа. Сегодня с эстрады петь «по-настоящему» может, вероятно, разве что Надежда Бабкина.

Особенно ярко русская песня зазвучала в годы последней большой войны. Тому было сразу две причины: поэты и певцы в массе своей перестали писать и петь бодряческие песни на ходульные слова. В дни таких неимоверных лишений поэзия заговорила естественным для неё языком страдания. И лирика тоже стала настоящей: Сурков — поэт далеко не первого эшелона, но его «Землянку» пела вся Россия.

Вторая причина всплеска истинной и искренней песенной поэзии — небольшое ослабление цензуры: власти поняли, что в такое время необходимо немного ослабить вожжи. Но очень немного. В той же «Землянке» первоначальные строки были такими:

Ты теперь далеко-далеко,Между нами поля и снега.До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага.

Цензоры насторожились: как это «до смерти четыре шага»? Это упадническая строчка. И в результате строфа стала заканчиваться так:

…До тебя мне дойти нелегко,И следы заметает пурга…

Искренность сменилась банальностью.

Ещё один жанр очень тонко выражает сущность русской души. Это русский романс. У каждого народа есть что-то в этом роде — американские баллады, французские шансоны, испанские серенады, неаполитанские песни. Русские романсы не похожи ни на какие другие. Стихи, на которые они написаны, нередко слабые, банальные, когда их читаешь, проникаешься недоумением: что тут такого, почему стихи плохие, а романс так берёт за душу?

Ответ, в сущности, простой: романс написан сердцем, музыка его подлинно русская, так чувствует и так понимает жизнь русский человек. А стихи? Что стихи! Кажется, Вольтер сказал: «То, что слишком глупо, чтобы сказать, можно спеть». Старый язвительный скептик был прав: стихи, не положенные на музыку, обязаны быть настоящей поэзией, а когда они становятся песней, это уже не так важно.

Кстати, так называемые цыганские романсы в абсолютном большинстве написаны русскими композиторами. Да, их время от времени исполняют цыгане, но менее русскими они от этого не становятся.

Однако сказанное выше о тексте песен относится далеко не ко всем поэтам и композиторам. И в этом плане совершенно особняком стоит так называемая авторская песня. Название, конечно, странное: а какая песня не авторская, даже народная? Любую песню кто-то сочинял, иногда даже автор известен, а песня всё равно народная — взять тех же некрасовских «Коробейников» или сурковскую «Землянку». Это не говоря уж о «Катюше» Михаила Исаковского. На Западе предпочитают говорить об «анонимных» произведениях: автор неизвестен, но он есть. Снова перед нами признак индивидуалистического общества: в данном случае — уважение к личности автора, кто бы он ни был.

У нас под авторской — она же бардовская — обычно понимают песню, текст которой и музыку сочинил и исполняет один и тот же человек. В других странах и культурах они зовутся или звались миннезингерами, менестрелями и опять же бардами.

Такие певцы существовали всегда, но в наше время их отсчёт можно начинать с блистательного Вертинского, длительное время проживавшего в эмиграции; о нём долго умалчивалось в России. Его безупречный вкус, изящные аристократические манеры, неповторимые, чуть капризные интонации в советской России воскрешали воспоминания о навсегда ушедшей досоветской эпохе и Серебряном веке русского искусства. Вот здесь текст оказался очень важен. Слушаешь Вертинского, и хочется понять каждое слово.

А после большого перерыва знамя подхватил Булат Окуджава, с его мягкими и тёплыми стихами и такой же музыкой. Что интересно: мелодии его песен кажутся непритязательными, но это скорее преимущество, потому что их легко мог повторить каждый желающий.

А желающих оказалось множество, едва ли не вся Россия, уж слишком осточертела официальная барабанная эстрада, забитая пропагандой и натужным оптимизмом. Власть Окуджаву терпеть не могла: он явно не укладывался в обойму послушных бодрячков. Ему чинили всяческие препятствия, его ругали все журналы и газеты, но это только повышало его авторитет.

Здесь следует вспомнить, что начало творчества Окуджавы счастливо совпало с триумфальным шествием по стране магнитофона. Началась великая магнитофонная революция, главным достижением которой была победа над цензурой. С ленты на ленту перематывался любой текст, и ничего с этим поделать было нельзя. Радиоголоса из-за бугра заглушали, хоть и удавалось это далеко не всегда. А что можно было сделать со всего один раз попавшей в руки обывателя кассетой? Окуджаву «вживую» услышать было неимоверно трудно, но плёнка — вот она. И эта плёнка звучала в каждой квартире, вопреки воплям возмущённой официальной пропаганды.

А после Окуджавы вихрем ворвался на эстраду Владимир Высоцкий. Говорил он о том же, что Окуджава, но если, фигурально выражаясь, Окуджава плакал, то Высоцкий орал, хулиганил, свистел, засунув пальцы в рот.

Пожалуй, можно назвать только одну эстрадную русскую певицу, которую можно смело сравнить с великой француженкой Эдит Пиаф. Это Елена Камбурова. И именно она менее всех известна в своей стране. Правда, те, кто знаком с её искусством, никогда не станут слушать самых знаменитых нынешних поп-звёзд.

Камбурову называют королевой печали, потому что главная её мелодия — грусть. Может быть, именно потому её и не пускают на экраны телевизоров: в моде нынче по-прежнему бодрячки и попрыгунчики.

Вот и с книгами стало совсем плохо. Русские перестали читать. Впрочем, об этом мы уже говорили в другом месте.

Осталось сказать несколько слов о совершенно новом для постсоветской жизни русского народа виде отдыха — поездках за границу. Правда, в последние годы советской власти мы всё же могли ездить на курорты хотя бы в страны так называемого социалистического лагеря, но там всё было так похоже на то, что мы видели на родине, что появилась пословица: «Курица не птица, Болгария — не заграница».

Сейчас мы можем ездить куда угодно и на какой угодно срок. Более того, мы знаем точно, что нас примут обратно. А ведь было время, когда желание покинуть нашу страну приравнивалось к предательству, и если ты уехал на «гнилой Запад», скатертью дорога, обратно тебе путь заказан. И уезжали, покидая родину, со слезами и пониманием, что это — навсегда. Кто по идейным соображениям, кто — в поисках счастливой, более обеспеченной материально жизни: «Запад, конечно, гниёт, но зато какой запах!»

Разумеется, ехать-то мы сегодня можем, но эта возможность серьёзно ограничивается толщиной нашего кошелька.

Поучительная тема: русские за границей. Поразительно, как проявляется русская натура там, где для неё открываются новые возможности. Одна тенденция: буйный русский, на родине с вызовом отрицающий все ограничения, попав под бдительное око полицейского, вдруг становится законопослушным гражданином, старающимся не превышать скорость и — боже сохрани — ехать на красный свет. Он прекрасно понимает, чем это для него может кончиться и что за предложение взятки полисмену он может загреметь в тюрьму или попасть на такой штраф, какой ему придётся выплачивать не один год.

Но есть и другой вариант, прямо противоположный. В чужой стране, где ты только временный гость, можно куролесить, особенно если есть деньги. В одном старом фильме герой насмешливо восклицает, видя, как рвётся в западный мир русская хабалка: «Пустите! Пустите Дуньку в Европу!» Вот такая нынешняя дунька, уверенная, что её деньги откроют перед ней все двери, хамка с тугим бумажником, и создаёт русским отвратительную репутацию на благопристойном Западе. Нуворишей не любят нигде.

КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС

Само выражение «квартирный вопрос» стало популярным после выхода великого булгаковского романа. Но сам-то квартирный вопрос был проклятием русского горожанина испокон веков. Редкий роман XIX века обходится без описания жалких меблированных комнат и доходных домов, жилищ бедняков и мелкого люда. Теснота там была ужасная, про антисанитарию и говорить нечего, клопы и тараканы являлись постоянными спутниками жизни. Было множество и просто бездомных бродяг, ночевавших где-нибудь на свалке или вблизи речных причалов: так легче утром найти себе работу грузчика или бурлака. Впрочем, просто вспомните «На дне» Горького, и картина станет наглядной.