Молодость века - Николай Равич

В Смоленске нас пригласил к себе секретарь ЦК Коммунистической партии Литвы и Белоруссии В. Мицкявичюс-Капсукас.

В. Мицкявичюс-Капсукас — спокойный, умный человек, в черном костюме, с манерами западного социал-демократа, попивая морковный чай без сахара, давал указания подпольщикам, пришедшим из занятого поляками Бобруйска, проверял ведомость по снабжению проходящих частей и распекал какого-то секретаря укома, у которого провалились хлебозаготовки.

Все это делалось одновременно. Потом наступило относительное затишье, и он занялся нами. Разговор был большой — о положении в Белоруссии, Литве и панской Польше, о работе Коммунистической партии, о состоянии польской армии, о настроениях рабочих и крестьян, о партизанском движении, о тех, кого мы встретили в тюрьмах и лагере Дембью, где мы отсидели семь месяцев.

Когда все это было исчерпано, Мицкявичюс-Капсукас поднялся, взял книгу со стола и сказал:

— Пойдем в столовую, пора! Хотя предупреждаю: кроме жидкого горохового супа и овсяной каши на воде, похожей на суп, там ничего нет.

Затем с какой-то стыдливой улыбкой погладил по книге ладонью:

— В свободные минуты перечитываю Горького — «Исповедь». Удивительно написано!

Я машинально взял у него книгу и тотчас отдал назад — она была на литовском языке и издана в 1914 году в Филадельфии.

Мицкявичюс-Капсукас пояснил:

— Это перевод Рачкаускаса-Вайраса. Он первый начал переводить на литовский язык крупные произведения Горького. А в Бруклине читал рабочим лекции на тему о диктатуре пролетариата и о будущем литовском социалистическом государстве.

Надевая пальто, старенькое, с вытертым воротником, но тщательно вычищенное, — такие бывают у бедных городских учителей, — он добавил:

— Однако свободных минут для чтения остается все меньше…

По дороге в столовую мы разговорились о новом (первое было сделано 28 февраля 1920 года) предложении Советского правительства Польше начать мирные переговоры…

— Пока еще ответа от польского правительства на последнюю нашу ноту нет, — говорил Мицкявичюс. — По неофициальным данным, Пилсудский как будто намерен предложить начать переговоры в Борисове. Если это так, то они просто стремятся выиграть время. Какие же могут быть переговоры на линии фронта?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ НА ЮГО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

Вскоре после отъезда из Смоленска я расстался с Ордынским. Мною было получено назначение в Харьков, в штаб Юго-Западного фронта, на должность начальника секретно-информационного отдела при начальнике тыла фронта. Ордынский назначен был в Киев — в военную прокуратуру.

По мере приближения к Харькову, я чувствовал себя все хуже. Температура стремительно поднималась. На дорогах, а отчасти в армии, свирепствовал тогда сыпной тиф. И естественно, что по прибытии в Харьков меня прямо из вагона отвезли в какой-то военный госпиталь. Но тифа не оказалось. Через несколько дней температура спала, и я, все еще чувствуя себя очень слабым, явился в штаб фронта по месту назначения. Однако госпитализация моя не осталась без последствий. Уже будучи на работе, я ознакомился с пространным некрологом, напечатанным «Югроста» 29 мая 1920 года по поводу моей смерти. «Югроста» проделала в связи с этим немалую работу — получила оценку моей деятельности в польском подполье от ЦК компартии Литвы и Белоруссии, характеристику из разных учреждений и припомнила, что я еще в прошлом году предугадал «происходящую ныне польскую кампанию».

Начальником тыла Юго-Западного фронта был Ф. Э. Дзержинский.

За два года, прошедшие со дня нашей первой встречи, Ф. Э. Дзержинский довольно заметно изменился, — похудел, побледнел и частенько покашливал, чего раньше не было.

Первый доклад мой Дзержинскому длился около двух часов. Я подробно рассказал о сложившейся в Польше обстановке и о своих выводах. Дзержинский меня почти не перебивал. Будучи одним из основателей (с Ю. Мархлевским и Розой Люксембург) Польской социал-демократической партии, Дзержинский, разумеется, лучше, чем кто бы то ни было, знал Польшу. Но со времени своего последнего ареста в 1912 году он уже там не был. Кроме того, послевоенная панская Польша Пилсудского совсем не была похожа на русскую довоенную Польшу.

Я ему рассказал, как долго мы не могли понять причин массового разложения польской армии.

Рассказал и о секретном приказе главного командования польских войск за № 5 от 30 ноября 1919 года, на который мы впоследствии натолкнулись. Удивительная выдержка из него приведена мною выше.

Приказ этот позволял помещичьим сынкам, составлявшим основные кадры польского офицерства, на законном основании и с полной безнаказанностью грабить население, жечь города и села, устраивать погромы, расстреливать белорусских рабочих и крестьян…

Выслушав меня, Дзержинский встал из-за стола, прошелся по кабинету и тихо сказал:

— Да, они хотят всеми способами морально разложить польских солдат, привить им самые низменные инстинкты, лишить их классового сознания… Ну, а теперь расскажите все, что вам известно, о работе польских коммунистов.

И я доложил ему все, что знал. За восемь месяцев, проведенных в Польше, мы встречали среди польских коммунистов подлинных героев. Среди них было немало и офицеров, и солдат. Многие польские коммунисты были расстреляны, тысячи сидели в тюрьмах и лагерях, но другие продолжали борьбу. Дзержинский молча слушал меня. По его лицу я видел, как он взволнован описанием условий, в которых содержались коммунисты в тюрьмах Минска, Варшавы и лагере Дембью.

Здоровье мое сильно пошатнулось после заключения в тюрьме и неудачного побега из лагеря. Работа в штабе была напряженной и кончалась поздно ночью. Поэтому меня поместили в санаторий на Рымарской улице. Там же некоторое время находился и Дзержинский. В половине девятого утра мы обычно выходили и пешком шли в штаб. Машина ехала за нами. Если Дзержинский уставал, мы садились в нее.

Это была единственная прогулка Дзержинского за день. Спал он мало, ел нерегулярно. Теперь даже трудно представить себе, какую нагрузку выдерживала ленинская плеяда руководителей Советского государства. Помимо того, что Ф. Э. Дзержинский был начальником тыла Юго-Западного фронта (представлявшего в период махновщины самостоятельный внутренний фронт), он был еще председателем ВЧК, Народным комиссаром внутренних дел и членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта.

Кто мог сказать, сколько еще времени организм Дзержинского мог бы выдержать такое напряжение? Это вызывало беспокойство даже у Центрального Комитета партии. Но на фронте происходили решающие бои, и всякое упоминание о необходимости отдыха приводило Феликса Эдмундовича в страшное раздражение. «Кто вам наврал о состоянии моего здоровья и перегрузке работой?» — запрашивал он Центральный Комитет 9 июня 1920 года.

Помнится, однажды утром, когда мы вышли на работу, вдруг начался довольно сильный дождь. Дзержинский был без шинели, и я предложил ему сесть в машину и поднять ее верх, чтобы не простудиться.

Он посмотрел на меня тем взглядом, который у него появлялся, когда он сомневался в правильности того или иного сообщения.

— А почему вы думаете, что я простужусь? Не мешало бы выяснить, кто это так беспокоится о моем якобы плохом состоянии здоровья.

Я ответил, что такое беспокойство вполне естественно, так как он ведет огромную работу, но уже больше никогда не заговаривал с ним на эту тему.

В Реввоенсовет Юго-Западного фронта входили также И. В. Сталин, С. В. Косиор, А. И. Егоров и другие. Начальником политотдела фронта был человек высокой культуры и великолепный оратор Владимир Петрович Потемкин.

Обычно я докладывал Ф. Э. Дзержинскому один раз в день, вечером. Все сведения, поступавшие с внешних и внутренних фронтов, а также все другие важнейшие документы в самом кратком и точном изложении составляли сводку за день. Сводка эта объемом 20—25 страниц подписывалась начальником отдела, затем печаталась на восковке, размножалась на ротаторе и рассылалась с фельдъегерем адресатам по списку, утвержденному лично Дзержинским. Восковка сжигалась; экземпляры по прочтении возвращались к нам и тоже сжигались, за исключением одного, который подлежал особому хранению. Мой ежедневный доклад заключался в передаче сводки с дополнительной информацией по наиболее важным сообщениям.

Помню, как в самом начале моей работы в руки секретно-информационного отдела попал один документ, который в совершенно особом свете раскрывал личность видного национального украинского деятеля, введенного было в состав правительства. Я был настолько потрясен этим фактом, что в неположенное для доклада время пришел в кабинет к Феликсу Эдмундовичу и положил документ на стол.