Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Элиот был бесспорным авторитетом 64. Он был потомком Элиотов и Лайманов, обосновавшихся в Новой Англии еще в XVII веке, и принадлежал к клану людей, считавших себя лучшими из лучших. «Элиза, – осуждающе говорила госпожа Элиот подруге, когда та вступила в епископальную церковь, – и ты опускаешься на колени и называешь себя несчастной грешницей? Ни я, никто из членов моей семьи никогда не сделал бы этого!»65 Его отец был мэром Бостона, конгрессменом и казначеем Гарварда и в этом качестве – членом «семиглавой корпорации», правления Гарвардского университета, названного одним британцем «правительством семерых кузенов». Он уже сам прослужил четверть века президентом Гарварда, выдержав битву с традиционалистами за превращение колледжа из захолустного заведения XVIII века в современный университет. На протяжении всего этого времени, по словам Хайда, президента Боудин-колледжа, Элиота «не понимали, представляли в ложном свете, о нем злословили», и Элиот сам признавался, что во время публичных выступлений тех лет «меня не покидало чувство, что я обращаюсь к враждебной аудитории». Но это его не останавливало: он был по натуре бойцом и никогда ни перед кем не заискивал. Ростом более шести футов, со «спиной гребца» и «скульптурной, словно высеченной в камне головой», Элиот обладал «благородной, импозантной внешностью» человека, рожденного повелевать. Земляничное родимое пятно, покрывавшее одну сторону лица и кривившее губы в надменно-презрительную усмешку, с детства приучило его к одиночеству. Тем не менее вопреки и этому недостатку, и тому, что он был профессором химии, ученым, его назначили президентом Гарварда в возрасте тридцати пяти лет. Идеалом человека в его представлении было «сочетание джентльмена и демократа». Он был непоколебим в том, что считал правильным и справедливым. Когда ведущего игрока исключили из университетской бейсбольной команды за плохую успеваемость, рассказывали, будто Элиот заметил: невелика потеря, он и на поле обманывал. «Он же делал вид, что бросает мяч в одном направлении, а бросал его – В ДРУГОМ!» – объяснял профессор.

Борясь с летаргией твердолобых консерваторов, Элиот открывал курсы изучения современных наук, ввел факультативную систему, сформировал профессорско-преподавательский состав, прославивший Гарвард, способствовал возрастанию престижа правоведения и медицины, совершенствованию американской системы высшего образования в целом. Когда в 1894 году отмечалась двадцатипятилетняя годовщина его президентства, ему выражались лишь чувства глубочайшего почтения и восхищения. Его превозносили как величайшего президента Гарварда и «самого выдающегося гражданина» Соединенных Штатов. Говорили, будто Бостонский симфонический оркестр не начинал играть до тех пор, пока он не появлялся, и родимое пятно уже считалось не физическим недостатком, а «эмблемой триумфа над превратностями жизни».

Рузвельту же, которому тогда было тридцать восемь лет, Элиот казался одним из твердолобых консерваторов, не желавших понять истинное предназначение Америки. Усвоив идеи Мэхэна, он жаждал, чтобы его страна всесторонне подготовилась к величию, предначертанному ей судьбой. Несогласие с ним некоторых влиятельных людей, его современников, Рузвельта раздражало. «Если нам не удастся стать подлинной нацией 66, – писал он Лоджу, узнав, что их обоих назвали «дегенеративными сынами Гарварда», – то лишь из-за учений Карла Шурца, президента Элиота, газеты «Ивнинг пост» и других пустопорожних сентименталистов и проповедников международного арбитража, поощряющих формирование дряблых и робких натур, которые уничтожат великие бойцовские качества нашей расы».

Его бесило то, что сейчас, когда назревала война с Испанией, в Белом доме оказалась именно такая дряблая и робкая натура. Рузвельт хотел, чтобы в администрации непременно был кто-нибудь, обладающий сильным характером и способный подготовить страну к великим событиям. Рузвельт страстно желал, чтобы этим человеком, понимающим предназначение страны, был он сам, вооруженный самым необходимым для исполнения своей миссии средством – военно-морским флотом. Военно-морским министром в администрации Мак-Кинли был добродушный, дружелюбный и беспечный джентльмен, бывший губернатор Массачусетса Джон Д. Лонг. Рузвельт полагал, что если его назначат заместителем министра, то ему, обладавшему энергией и идеями, удастся взять на себя реальное управление делами министерства.

Так думал не только он. Лонг однажды сказал: «У Рузвельта есть все для того, чтобы стать министром в правительстве – характер, положение, способности, репутация. Если этот пост не слишком мал для него»67. Его назначению, сообщал Лодж приятелю после визита к Мак-Кинли, могли помешать лишь «опасения, что сразу же возникнет необходимость воевать с ним». Тем не менее Мак-Кинли, как всегда проявляя покладистость, 5 апреля 1897 года назначил Рузвельта заместителем министра, а 8 апреля он был утвержден. С. С. Макклур, наблюдательный и прозорливый редактор «Макклурз мэгэзин», понял всю подоплеку назначения Рузвельта и к чему оно может привести. «Надо незамедлительно встретиться с Мэхэном и поговорить с ним, – написал он соредактору. – Он – выдающийся военно-морской историк, великолепный знаток страны, и его область знаний будет все более популярной»68. Макклур предвидел, что можно ожидать от «политических близнецов эпохи». «Рузвельт представляется гораздо значительнее, – продолжал он. – Напишите ему и свяжитесь с его военно-морским персоналом. Мэхэн и Рузвельт – два сапога пара». Это действительно было так. Макклур уловил их жажду власти, силу и широту амбиций. Когда в последний год века ему в голову пришла идея пригласить редактором Уолтера Хайнса Пейджа, он послал ему телеграмму: «Приезжайте немедленно. Нас ждут великие дела». Когда Пейдж согласился, Макклур ответил, что они создадут самую мощную редакционную силу в мире: «О, дружище, у нас с вами столько лет впереди!»

Надо было возрождать полузабытые планы аннексии Гавайев. Пытаясь расшевелить Мак-Кинли, Рузвельт доложил ему 22 апреля о том, что японцы послали крейсер в Гонолулу. Он также написал Мэхэну, попросив совета, как разрешить политическую проблему, которая возникнет, если мы завладеем островами. «Не делайте ничего неправедного, – получил он классический ответ. – Возьмите сначала острова, а потом решайте проблему»69. Если бы у него были развязаны руки, написал Рузвельт, то острова были бы аннексированы уже «завтра», Испанию прогнали бы из Вест-Индии, построили бы дюжину линкоров, половину из них поставили бы у Тихоокеанского побережья. Он посетовал на достойную сожаления позицию конгресса, настроенного на то, чтобы приостановить строительство кораблей, пока не появится надежное финансирование: «Том Рид, к моему удивлению и негодованию, разделяет эту точку зрения».

Рид, не спускавший с поводка республиканцев, всегда мог погасить любые вспышки настроений в пользу аннексий, а как спикер должен был проводить в палате политику администрации. Но неясно было, в чем заключалась эта политика: в молчаливом противлении агрессии Мак-Кинли или в воинственности Лоджа и Рузвельта, подбадриваемой идеями Мэхэна и настояниями сахарного треста? Ответ на этот вопрос созрел в июне, когда Мак-Кинли подписал с правительством Гавайев новый договор об аннексии и отправил его на ратификацию в сенат. Хотя не было никакой уверенности в том, что две трети сенаторов одобрят договор, противники экспансионизма забеспокоились. Карл Шурц, которого Мак-Кинли, всегда стремившийся всем угождать, еще недавно заверял в своей незаинтересованности в Гавайях, напомнил об этом президенту после обеда в Белом доме в непринужденном разговоре с сигарами во рту 70. Мак-Кинли, испытывая неловкость, объяснил, что отправил договор в сенат только для того, чтобы узнать мнение сенаторов. Тем не менее Шурц ушел из Белого дома с тяжелым сердцем и «предчувствием беды». В Англии «Спектейтор» нервозно отметил, что договор знаменует «окончание исторической политики республики, проводившейся ею со времен основания… и ее постепенное превращение в менее миролюбивую и, возможно, более воинственную державу»71.

В отношении Кубы страна переживала явное перевозбуждение. Рид относился к истерии, сфабрикованной Хёрстом по поводу испанских притеснений, с пренебрежением и считал лицемерной одержимость республиканцев оказанием помощи Кубе. Он опасался, что его партия утрачивает моральную честность и трансформируется в организацию, стремящуюся из всего извлекать политическую выгоду и ориентирующуюся на невежественные капризы толпы. Без малейших колебаний и угрызений совести он пресек на корню резолюцию о признании «республики» Куба воюющей стороной. Мало того, Рид вынес на страницы периодических изданий полемику против экспансионизма – в статье с заголовком «Империя может подождать»72, воодушевившей противников аннексии Гавайев. В ней было произнесено ужасное слово: понятия «империя», «империализм», привычно обозначавшие драку держав за Африку, достигшую апогея в Европе, не использовались в Соединенных Штатах. Джеймс Брайс, единственный англичанин, которому разрешалось давать советы, призывал американцев отказаться от политики аннексий. Отдаленность Америки и ее мощь, писал он в «Форуме», освободила ее от бремени вооружений, разрушающего европейские державы 73. Ее миссия заключается в том, чтобы «служить примером для других народов и государств и воздерживаться от ссор, войн и завоеваний, составляющих значительную и прискорбную часть истории Европы». Подключиться к «охоте за землями», в которую вовлеклись европейские государства, означало бы «полностью отказаться и предать забвению максимы славных отцов-основателей республики». Его слова пронизаны любовью к стране, которой он посвятил значительную часть своей жизни и свой главный труд, и надеждой на то, что Америка сдержит обещания, данные ею при рождении.