Операция выбор Ы! - Сергей Юхин

И мне стало страшно…

Я стоял перед входом в студию, прислонившись плечом к стене и, набирал поочередно на телефоне номера Люси, отца, Андрюхи, Таньки, Гали, всех, чья сила мне была нужна, но абоненты не отвечали, или находились вне зоны досягаемости, или мобильный оператор плохо выполнял свои обязанности, или еще что-то малопонятное творилось на свете. Может, растаявшие ледники Антарктиды затопили уже весь мир, а я ничего не знаю, стою в длинном коридоре под тусклой вывеской «ТИХО! Прямой эфир/on air» и нажимаю бесполезные цифры на сенсорном дисплее. Мимо шли знакомые и малознакомые люди, здоровались, заполняли трибуну студии, выполненную в виде амфитеатра, разделенного на цветные секторы, прихорашивались под яркими белыми лампами освещения, шептались, проплыл Шеф, на ходу похлопав меня по спине.

— Все под контролем? Неожиданностей не будет? — он равнодушно посмотрел на меня, уверенный в собственной неприкосновенности.

— Все под контролем, — я отключил телефон и направился занимать место в своем секторе.

Ведущий программы давал последние инструкции представителям партий, уточнял очередность выступлений, регламент и покрикивал на осветителей. Мне показалось, что ведущий в том же самом костюме, что и в день, когда я первый раз увидел передачу «Операция выбор „Ы“» по телевизору, раздавленный революцией, сидя по ту сторону экрана. Нет, конечно, не в том же костюме. Да и не важно, в каком. И не важно, что потолстел он, и стал самоуверенным. Теперь я здесь. И мне выступать пятым, и в списке партии на предстоящих выборах я второй, сразу после Шефа. Меня ждет Верховный Совет Крыма. Это немыслимый успех, который не был предусмотрен Планом. И не важно, в каком костюме ведущий. Андрюху я подтяну, он упорно и честно работал все это время. И у меня красивая любимая жена. У меня красивая любовница. На днях я куплю машину, которую хочу. Совершенно не важно, в каком костюме ведущий, не важно, что кто-то не достигнет финиша, я уже здесь.

— Одна минута до эфира! Выключите, пожалуйста, ваши мобильные телефоны.

Эту передачу смотрят десятки тысяч людей. Меня уже много раз показывали по телевизору, но именно эта студия вызывала во мне мистическое волнение. Именно с нее все началось.

— Тридцать секунд до эфира!

Андрюха прилетел из Москвы и устроился возле телевизора с большой чашкой чая. Люся нервно курит, включив «ящик» на полную громкость. Моня в штабе проверяет работоспособность видеомагнитофона к записи. Галя не пришла. Таньке все равно, она такие программы не смотрит. Сане все равно.

— Внимание! Десять секунд до эфира! Девять, восемь, семь…

Я повернул голову на право и встретился взглядом с Шефом. Внезапно, с его лица сползла штатная улыбка, и он медленно покачал головой, словно разочарованный и презрительно поджал губы.

— Мы в эфире!

Я отвернулся от Шефа и высоко поднял руку над головой. Пока ведущий приветствовал телезрителей и объявлял участников передачи, раздраженно поглядывая в мою сторону, я держал руку, пока обрисовывал политическую ситуацию в стране, я держал руку, пока повторял правила и очередность выступлений, обращаясь исключительно ко мне, я держал руку. Одна из телекамер придвинулась и стала работать на меня. Деваться ведущему было некуда. Он знал, что я выступаю пятым. Он знал, что я отдаю себе отчет в том, что делаю. Он знал, что я все равно скажу, то, что хочу. И он решил от меня отделаться.

— Я вижу, что Сергей Лужин, представитель УУПП, не согласен со сценарием. И зная его непримиримый характер, закаленный на площадях, могу предположить, что он будет держать руку, пока не подойдет его очередь выступать. Предлагаю — избавить его от мучений и дать слово вне очереди, но, вместо положенной минуты, предоставить ему тридцать секунд. Все согласны?

По студии прокатились смешки и шорох.

— Господин Лужин, вы согласны?

Я молча держал вытянутую руку над головой.

— Согласен, — ответил за меня ведущий и сделал несколько шагов в сторону нашего сектора. Над ним ожил «кран» с камерой, которая фиксировала происходящее с верхней точки, то приближаясь, то отдаляясь. Пока он, спокойный и успешный, с камерой над головой, залитый ровным, как в операционной, светом, делал эти несколько шагов, протягивал мне микрофон — еще было время спасти План. Пока я поднимался с трибуны и опускал затекшую руку — было время. Пока я не начал говорить — это время еще было. Ослепленный прожекторами, как заяц, попавший в яркий коридор от фар, я побежал от несущейся на меня механической груды железа. На обочину прыгай, дурачок! На обочину! Отсидишься в густой люцерне, сердце успокоится, придут веселые зайчихи — отогреешь душу и, все будет по-прежнему, до следующего неловкого перехода через автостраду. Нет, План не спасти. Я медленно вдохнул, как обычно, перед выступлением, выпуская из себя все лишнее, чтобы не путать то, что я сам хотел, от того, что меня заставляют делать.

— Спасибо ведущему за доверие. Я не займу более тридцати секунд… Еще полтора года назад, сидя дома на диване, я смотрел эту передачу и мечтал. Мечтал выступить в этой студии, мечтал, чтобы на меня смотрели зрители. Хотелось стать значительным… известным… важным… влиятельным, в конце концов. И вот! Смотрите! Я второй в списке партии, которую представляю. И не куда-нибудь, а в Верховный Совет Крыма. Я здесь, на этой передаче, и выступать мне пятым по сценарию. А, как видите, выступаю первым! Оказалось, всего можно добиться, имея хороший вестибулярный аппарат. У меня он оказался слабым. Меня тошнит. Первый, пятый, второй, сорок седьмой… Сегодня хоронили моего друга Александра Квакина. Он тоже хотел выступать здесь и сидеть на одной из этих трибун, рядом со своими убийцами. Я не оговорился — убийцами. Он тоже пробивался, чтобы получить номерок в списке. Уж не скажу точно, какой… Третий, кажется… Но, я не хочу умереть за номер. И не хочу жить под номером. Если отбросить лирику — я располагаю фактами относительно убийства Квакина, которые заинтересовали прокуратуру города. Завтра я даю показания. И дальше все зависит от следствия и суда. Все. Не буду срывать любимую передачу собственным бенефисом, продолжайте. Если вас заинтересует, зачем я вылез в эфир и все это говорю здесь, а не в той же прокуратуре, я отвечу. Чтобы завтра не струсить. Просто, чтобы не было обратного пути. Вот этот кусок картона — мой партийный билет. Я оставляю его здесь. Я не хочу быть ни в какой партии. Ни первым, ни вторым, ни единственным. Можете меня вычеркнуть. Спасибо, что выслушали.

Я положил партбилет на место, где недавно сидел, отдал микрофон ведущему и пошел по упругому помосту в сторону светящейся надписи «ВЫХОД. EXIT». Тишина сопровождала меня весь короткий путь по студии, первый раз за полтора года я уходил с трибуны в полной, совершенно полной тишине, такой безупречной, что она казалось не просто отсутствием звука, а началом хаоса, близкого и неизбежного, не было даже шума собственных шагов. Может, я оглох? Уже открывая дверь я услышал редкие хлопки, потом чаще и громче, громче, громче и плотнее, волна набирала силу, с верхушки начали срываться пенные барашки, она нагоняла меня… Неужели, опять? Я быстро вышел в коридор и, расталкивая столпившихся там работников и гостей телеканала, выскочил на стоянку. Машина радостно крякнула сигнализацией и спрятала меня в своей утробе, завелась послушно, покатила меня по седеющему городу домой, домой, мимо зеленых светофоров, скорее, туда, где ты всегда нужен. И пьяный, и больной, и беспартийный. Судорожно хотелось курить. Я шарил рукой по соседнему сиденью, открывал «бардачок», лапал карманы… Где, где, где? Разозленный, я прижал машину к обочине в двух кварталах от дома, дернул рычаг стояночного тормоза, оглянул салон и сразу увидел пачку «Мальборо» на резиновом коврике, на полу, упала и валялась там, раздражая меня своей невидимостью, мимо спешили люди, шуршали автомобили, ворота маленькой церкви на другой стороне улицы были распахнуты, я включил СД-проигрователь и вдавил кнопку прикуривателя…

…Я сидел в машине, высунув ноги из двери на бордюр, и курил. В церковь заходили и

выходили женщины в платках, крестясь, кланяясь, при входе и выходе. Пройдя в ворота, они исчезали из поля моего зрения, но внутри они тоже кланялись, крестились, зажигали свечечки, целовали иконы, покупали святую воду в пластиковых бутылках, наливали в принесенные с собой, выбирали в церковной лавке легкие алюминиевые крестики на шнурке, писали бумажки за здравие и упокой. Я не видел этого, но знал, что так и происходит, как и сто лет назад, как вчера, как будет завтра. Внезапно я заплакал. Это произошло так неожиданно, что несколько секунд я не понимал, что плачу, что женщины, выходящие из церкви видят меня, смотрят сочувственно, сигарета в пальцах сломалась, я быстро убрал ноги в машину и захлопнул дверь. Меня бил крупный озноб, горло рвали спазмы, я наклонил голову к коленям, чтобы меня не заметили в лобовое, не затонированное, стекло. Вдруг, захотелось, чтобы люди увидели, как я рыдаю, мне захотелось кричать о своей любви к ним; я не циник, я верю, я несчастен, я с вами, пожалейте меня, я пожалею вас, мы все умрем, я хороший, вы ничего не понимаете, мне стыдно за себя, стыдно за вас, все мишура, Бог есть, жизнь сложна и прекрасна… Я кусал губы и бил кулаком по колену, весь мир уместился у меня в груди и пульсировал там, пытаясь освободиться, голова стала ясная, только одна мысль звенела там на разные голоса… Какая? Если б я знал это сам…