Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

Сколько ни пытаюсь, а все не могу понять, как забыть мне сегодняшний полдень, когда, покинув пенсионеров и свернув за угол, я следовал за тенью Кармен и встретил ее во плоти на улице Буэнос-Айреса с хозяйственной сумкой в руке. Дальнейшее заняло доли секунды.

– Ты одна? – спросил я.

Она удивилась несказанно:

– Ты что, спятил?

28

Кармен отправилась в кино, я же предпочел остаться дома. И с этого момента воскресенье принялось нагонять на меня такую тоску, что я мысленно напялил на себя белый халат и стал воображать себя дежурным врачом в провинциальной больнице. Из тоски я вышел с еще большей тоской, вспоминая стихи, написанные в воскресенье Луисом Пиментелем, врачом и поэтом из Луго: «Здесь в одиночестве // в белом халате // здесь остаюсь я, тихий и робкий. // День без событий // Бетон прикоснется // ледяными губами // Ангел мертвый траву попирает// Проходит доктор // Монахиня следом // В хлопчатом свете всплыл оперблок».

Этот оперблок начал всплывать и в моем воображении, в полнейшем воскресном одиночестве, и мне ничего не оставалось, как выйти из дому и прогуляться по Койоту, безлюдному в эти часы.

Благословенные тишина и покой. Никакого шума на улице. Воскресенье: все сидят по домам, дремлют, играют, совокупляются, мечтают, но на самом деле большинство мается и скучает, ибо воскресенье порождает пустоту – вечную нашу погибель.

А вот тихая улица греет душу. Я решил пойти к Кальгари и дождаться, когда Кармен выйдет из кино. И направился было, но в какую-то долю секунды все изменилось разительно. Передо мной затормозил «Бьюик», из которого вышел сидевший рядом с водителем молодой человек. Длинный нос, белые сорочка и брюки. Точнее говоря, не вышел, а буквально вылетел из машины. Он явно и сильно нервничал, и на свой вопрос, отчего нервничаю я, ответа не получил именно потому, что нервничал. Я особо отметил его бледность и опять же на долю секунды мне показалось, что это неожиданная копия врача в белом халате из стихотворения. До такой степени он был похож, что я спросил себя: зачем меня понесло на улицу, если дома в стихотворении я видел то же самое, что увидел перед собой сейчас. Но тотчас я понял, что этот субъект совсем не похож на моего врача в белом халате, а похож скорее на молодого человека, совершающего странные поступки и очень странно переставляющего ноги. Рядом с пряжкой его преувеличенно элегантного ремня висела какая-то черная сумочка вроде кобуры, и он опять же как-то причудливо шарил по ней, словно бы собираясь открыть и словно бы желая, чтобы я подумал, будто там, скорее всего, пистолет. И тут опять же вдруг я вполне отчетливо пистолет и увидел.

На секунду меня обуяло метафизическое сомнение. Если вся эта ситуация была всего лишь неконтролируемым следствием одного стихотворения, внезапно и неприятно обретшим бытие, тогда ладно, нечего пугаться. Но если нет, то ясно, что заезжий тип с выдающимся носом спутал меня с кем-то, и тогда мне лучше будет удрать, может быть, укрыться в одной из биллиардных, благо они по воскресеньям открыты, рядом с парикмахерской сеньора Пьера – она совсем рядом. А еще лучше, подумал я, броситься за угол и бегом подняться по лестницам, ведущим на первый уровень ресторана «Шанхай», где мне, без сомнения, помогут спрятаться.

Диковато, конечно, звучит, но в подобных ситуациях я способен отвлечься и спросить себя, не осталось ли у меня с адвокатских времен какого-нибудь врага, жаждущего мести, и даже осведомиться, за каким дьяволом вспомнился мне стишок про белый халат, причем у меня хватает хладнокровия задаться вопросом, зачем я вышел на улицу, если известно, что такая мирная тишина очень часто кончается своей полной противоположностью – громом, шумом и ужасом. Отвлечься, однако, удалось мне лишь на краткий срок, ибо события стали набирать обороты, и вот уже молодой человек в белом решительно двинулся ко мне. И я уже счел себя покойником, когда в последнюю секунду этот громила слегка изменил траекторию и прошел мимо. То есть оставил меня у себя в глубоком тылу, показал, что ему нет до меня никакого дела так наглядно, что мне даже стало обидно, и пустился вдогонку за долговязым колумбийцем, которого в квартале Койот мы все знали, потому что он торговал гаванскими сигарами, «только что доставленными с Кубы», причем иногда предлагал свой товар в таком, я бы сказал, абордажном стиле, что становилось не по себе.

Так или иначе, я, уподобясь прочим прохожим, почувствовал желание узнать, чем кончится погоня, и повлекся к тем, кто осмотрительно следил за происходящим издали – кончилось же все так, что хуже и не бывает и не укладывается не только в рамки литературного жанра, но и не лезет ни в какие ворота. Кончилось хлестким приемом карате и падением колумбийца, падением неудачным, потому что он ударился головой о ребро тротуара и остался недвижим. Умер? Нападавший, не выказав интереса к гаванским сигарам своей жертвы, обернулся, чтобы узнать, что творится у него за спиной, потом вдруг замер на краткий миг, и грозный взгляд, которым он окинул любопытствующих, позволил мне снова отрешиться, пусть хоть на секунду, и отметить, что этот молодой человек может показаться стариком, потому что на кончике носа у него имелось нечто напоминающее формой белую луковицу, которая как будто имела целью простодушно гармонировать с белизной его рубашки.

Как обычно оно бывает в реальной жизни – и как ясно я сознаю теперь, в этом дневнике – происшествия, сколь бы катастрофичны ни были, приходят и уходят, без особенно крутых поворотов. Тем лучше, поскольку это позволяет мне в своем дневнике не уподобляться кое-каким романистам, оскорбляющим ум читателя тем, что уснащают свое повествование помпезными эпизодами: устраивают пожары или, скажем, заставляют героев убивать друг друга, или позволяют выиграть в лотерею самого убогому из персонажей, или топят в морской пучине того, кто переживает счастливейший день своего бытия, или сбрасывают его с двенадцатого этажа, или оглашают семью выстрелами райскую тишь воскресного дня…

С другой стороны, романы иногда чересчур драматизируют события, которые в реальности выглядят обыденно или незначительно, события, которые то возникают, то исчезают, то накладываются, то наталкиваются друг на друга, то, подобно кружащим в поднебесье облакам, чередуются беспрерывно, хотя ветер порой, разнося их в разные стороны, и делает обманчивые перерывы в этом движении, но по-настоящему прервать его не может, ибо время – а никто так и не