Проблема Спинозы - Ирвин Ялом

Хотя он готовил себя к этому моменту уже несколько месяцев, его неожиданно потрясла боль, которую он вдруг ощутил всем существом — боль бездомности, потерянности, понимания того, что он больше никогда не пройдет по этим полным воспоминаний улицам своей юности, улицам Габриеля и Ребекки, всех друзей его детства и соседей; по улицам, по которым некогда ходили те дорогие ему люди, которых больше не встретить ни на одной из улиц мира — его отец и мать, Михаэль и Ханна, его мачеха Эстер и умершие брат и сестра, Исаак и Мириам. Бенто продолжал свой путь мимо ряда лавок. Эти улицы были его последней осязаемой связью с умершими: он и они ходили одной и той же дорогой, и глазам их представали одни и те же зрелища: кошерная мясная лавка Мендосы, пекарня Мануэля, селедочные лотки Симона… Но теперь и эта нить будет разорвана: никогда больше он не устремит свой взгляд ни на что из того, что видели также и его покойные отец, мать и мачеха. Одиночество — теперь он познал его, как никогда прежде.

И почти сразу же Бенто отметил противоположное чувство, зарождающееся в его мыслях.

— Свобода, — прошептал он сам себе. — Как интересно!

Он не звал эту мысль — она возникла, чтобы компенсировать боль одиночества. Похоже, его душа автоматически стремилась к равновесию. Как такое может быть? Неужели где-то глубоко внутри его существует какая-то сила, независимая от сознательного волеизъявления, которая порождает мысли, обеспечивает защиту и позволяет ему быть здоровым и развиваться?

— Да, свобода… — Бенто уже давно завел привычку вести долгие беседы с самим собой. — Свобода — это противоядие. Ты наконец свободен от ярма традиции. Вспомни, как ты жаждал свободы и стремился к ней — от молитв, ритуалов и суеверий. Вспомни, какая большая часть твоей жизни прошла в путах ритуала! Несчетные часы, посвященные тфиллин. Распевание назначенных молитв трижды в день в синагоге — а потом снова, всякий раз, как ты пил воду, ел яблоко или любую другую пищу. Всякий раз, как ты участвовал в любом жизненном событии… Вспомни бесконечные часы перечисления по алфавиту полного списка грехов, и биения себя в совершенно невинную грудь, и молений о прощении.

Бенто остановился на мосту через Верверс-канал, перегнулся через холодные каменные перила, вгляделся в чернильную воду, бегущую внизу, вспоминая, как изучал богословские комментарии: любая минута, остававшаяся свободной от ритуалов, была посвящена чтению комментариев. День за днем, вечер за вечером, час за часом он корпел над изречениями — порой банальными, а порой блестящими — огромной армии ученых, которые проводили всю жизнь, рассуждая о значениях и последствиях слова Божьего в Писании, а также обосновывая и трактуя смысл предписанных евреям 630 мицвот[88], которые контролировали каждый аспект еврейской жизни. Затем, когда он начал изучение Каббалы под руководством рабби Абоаба, уроки стали невероятно трудны, поскольку Бенто сталкивался с тайными значениями каждой буквы и неожиданными влияниями чисел, приписываемых каждой букве.

И все же ни один из его учителей-раввинов или древних ученых никогда не подвергал сомнению убедительность основного текста и не задавался вопросом, действительно ли книги Моисея были словом Божьим. Когда в классе на занятиях еврейской историей он осмелился спросить, каким образом Бог мог написать книгу с таким количеством несообразностей, рабби Мортейра медленно поднял голову, уставился на него гневным и изумленным взглядом и разразился тирадой: «Как смеешь ты, дитя, незрелая душа, сомневаться в авторстве Писаний и думать, что тебе известны бесконечные знания Бога и его намерения?! Неужели ты не ведаешь о том, что явление Завета Моисею было засвидетельствовано десятками, сотнями тысяч — всем народом израильским? Его видело больше людей, чем любое другое событие в истории!»

Тон рабби дал ясно понять всему классу, что ни одному ученику впредь не следует задавать такие глупые вопросы. И никто этого больше не делал. И Бенто недоумевал: ни один из соучеников, кроме него самого, словно не замечал, что народ израильский в своем почтительном отношении к Торе коллективно впал в тот самый грех, против которого более всего предостерегал их Бог устами Моисея, — в грех идолопоклонства. Евреи всего мира стали поклоняться тельцу, но не золотому, а из пергамента и чернил.

Наблюдая, как маленькая лодочка исчезает в боковом канале, Бенто услышал, что кто-то бежит в его направлении. Подняв голову, он увидел Манни[89], сына пекаря, пухлого и слегка туповатого, но верного товарища по школе и друга с самого детства. Бенто автоматически улыбнулся и остановился, чтобы поздороваться с другом. Но, не замедлив шага и ничем не показывая, что узнал его, Манни торопливо пробежал мимо, миновал мост и устремился вниз по улице в направлении отцовской пекарни.

Бенто поежился. Значит, херем действительно свершился! Конечно, он знал, что так тому и быть: пламенный взгляд рабби Мортейры сказал ему об этом, как говорили теперь пустые улицы и пощечина Ребекки, которая все еще жгла его щеку. Но именно то, что Манни отвернулся от него, безжалостно обрушило на него всю реальность херема. Он проглотил горечь и подумал: «Все к лучшему — они не заставят меня делать ничего против собственной воли. Скандал привел бы меня в ужас, но поскольку они не желают доводить дело до скандала. я с радостью ступлю на путь, который мне открылся».

— Я больше не еврей, — пробормотал Бенто и прислушался к звуку своих слов. Он повторял их снова и снова. — Я больше не еврей. Я больше не еврей. Я больше не еврей.

Он зябко передернул плечами. Жизнь, лишенная домашнего очага, казалась такой холодной! Но ведь она стала холодной давно — с тех пор, как умерли его отец и мачеха. А сегодня он перестал быть евреем. Может быть, теперь, будучи отлучен от общины, он сможет думать и писать что пожелает и свободно обмениваться мнениями с иноверцами.

Несколько месяцев назад Бенто дал себе молчаливую клятву жить праведной жизнью в честности и любви. Теперь, перестав быть евреем, он сможет дышать спокойнее. Евреи всегда считали, что мнениям и образу жизни, к которым приходят путем размышлений, а не через пророческие писания Моисея, нет места на пути праведности. Восстание против смысла Бенто считал бессмыслицей, так что теперь, когда он больше не еврей, разве не сможет он свободно вести жизнь, основанную на разуме?

Спускаясь с моста, Бенто вдруг подумал: «А кто я такой? Если я не еврей — то кто же я?» Он сунул руку в карман за всегда бывшей при нем записной книжкой — той самой, за работой с которой застал его ван ден Энден в момент их первой встречи. Свернув направо на маленькую улочку, он присел на берег канала и принялся искать ответ среди записанных им за последние два года наблюдений, останавливаясь, чтобы перечитать те комментарии, которые особенно подхлестнули его решимость.

Если я буду среди людей, совершенно не согласных с моей природой, я вряд ли смогу приспособиться к ним, не изменив значительно самого себя…

Человек свободный, живущий среди невежд, старается, насколько возможно, отклонять от себя их благодеяния…

Свободный человек поступает честно, а не действует обманом…

Лишь свободные люди истинно полезны один другому и могут создавать истинную дружбу…

И совершенно позволительно, по высшему праву Природы, чтобы каждый пользовался ясным разумом, дабы определять, как жить таким способом, который позволит ему процветать.

Бенто закрыл записную книжку, поднялся и повернул в обратный путь по пустынным улицам к своему бывшему дому, чтобы забрать вещи. Внезапно взволнованный голос позвал:

— Барух Спиноза! Барух Спиноза!

ГЛАВА 22. БЕРЛИН, 1922 г

Берлин в первый день весны был почти таким же, каким Альфред помнил его по своему недолгому пребыванию зимой 1919 года. Под серым гранитным небом с его пронзительными холодными ветрами и непрерывным мелким дождиком, который, казалось, даже не достигал земли, угрюмые хозяева неотапливаемых магазинов мерзли, закутанные в несколько слоев одежды. Унтер ден Линден была пуста, но на каждом углу прилегающих к ней улиц стояли армейские патрули. В Берлине было небезопасно: яростные политические демонстрации и убийства то коммунистов, то социал-демократов стали будничным делом.

В конце их последней встречи четырьмя годами ранее Фридрих написал свой адрес — «госпиталь Шарите, Берлин» — в записке, которую Альфред порвал и выбросил (правда, через несколько минут вернулся и подобрал разбросанные клочки). Подойдя к патрулю, Альфред спросил, как пройти к госпиталю. Патрульный изучил Альфреда с ног до головы и рыкнул:

— За кого голосовали?