У шоссейной дороги - Михаил Керченко

— А зачем с ним на телеге немец с автоматом? Поди, арестовали Скидушка?

В Рябках Ивана Ивановича по-уличному, заглазно, называли Скидушком, то есть подкидышем. Никто не знал, откуда он появился в наших местах. Несколько лет детей учил. Ходил всегда в длинной серой шинели и без шапки, волосы светлые, но жесткие и завитые в кольцо, как у негра. Часто отирался в правлении колхоза, держался солидно, в споры не вступал. Никогда и ни с кем не пил. Жил одиноко. Его почему-то побаивались.

Так вот, подвернул Скидушек лошадь к пряслу, привязал конец узды за жердь, взял кнут, кивнул немцу: мол, следуй за мной (кто-то из нас сказал: «Ого, командует немцем!»), и зашагал в нашу сторону.

— Трошин, Давыдов, Антонов здесь?

— Здесь мы, Иван Иванович, — весело отозвался Трошин. — К нашему шалашу, мы рады вам.

— Рано радуетесь.

— Что так?

— Зачем собрал людей? — выпятил глаза на Трошина. — Настраиваешь их против немцев? Ты знаешь, чем это пахнет, Трошин?

— Не пойму тебя, Иван Иванович. Ты шутишь или притворяешься.

— Сейчас поймешь.

— Что это: угроза?

— Ты угнал колхозное стадо? Куда? Ты убил пастуха Карпа? Где?

Праскута вдруг отчаянно завизжала и с кулаками набросилась на Трошина.

— А-а-а! Убийца. Чтоб тебе сдохнуть…

— Уберите эту распутную дуру, — приказал Скидушек.

Ее оттащили в сторону под навес, чтоб не мешала.

— Хватит, Иван Иванович, не до шуток, — сказал хмуро Трошин.

— А я не развлекать вас сюда пришел. Ты по-прежнему будешь служить большевикам?

— О чем говоришь? Неужто мы станем помогать захватчикам?

— Молчать! — Скидушек затарабарил по-немецки. Никто в деревне не знал, что он может говорить на этом языке. Он долго что-то орал, а потом заматерился по-русски, со смаком. Вот это да! Вот это Скидушек! Враз разговорился, про вежливость забыл.

— Где твой наган? — кричал он, тыча кнутом в грудь Трошина. — Сознавайся, сволочь! Вчера из твоего нагана стреляли в старосту Кузика.

— Сам сволочь. Какой наган? У меня его нет.

— Врешь. Тебе, как начальнику почты, дали его за два дня до начала войны. Я точно знаю, не отпирайся.

Трошин изменился в лице. С ненавистью посмотрел на Скидушека.

— Теперь мне понятен твой обморок. Симуляция! Боялся, что мобилизуют в армию. — Трошин плюнул ему в лицо. — Предатель! Жаль, что я не догадался об этом раньше.

Скидушек потемнел.

— Не знал? Еще не поздно. Сейчас мы с тобой ближе познакомимся.

Он так ловко и с такой силой пнул Трошина между ног, что тот как мешок молча опустился на землю. Кто-то крикнул:

— Бей, гада!

Скидушек выхватил у немца автомат и направил на нас:

— Всех искромсаю.

Трошина, Давыдова и Антонова немец с автоматом в руках погнал в комендатуру. Скидушек ехал сзади на телеге.

Слух о происшествии на току быстро облетел всю деревню. Люди пригорюнились, ждали, что будет. Назавтра иду по улице, вижу: Антонов сидит на своем крыльце весь в кровоподтеках, курит.

— Ай, дядя! Что они с тобой сделали? — кинулась я к нему.

— Тише, Ариша. Меня они пока отпустили, сказали: скроешься — жену и детей постреляем.

— А где же остальные: Трошин, Давыдов?

— Молчи, Ариша. Они не вернутся. Их повели на расстрел. Скидушек гадом оказался, предателем.

— Кто бы подумал… После этого верь людям. И без веры нельзя.

Вечером в глубоких потьмах пришла ко мне мать Трошина. Заголосила у порога, от горя и слабости опустилась на пол. Осталась она с тяжелобольной снохой и тремя внуками.

— Ну, что делать, Ариша? Казнили моего сынка, кормильца.

Жалко старуху, а помочь я не в силах.

— Бабуся, ты видишь, я тоже плачу. Бьют наших в избах, на дорогах, везде… Но верю, придет час расплаты.

— Узнать бы, где его застрелили, чтоб захоронить…

— Пошли-ка ты Клаву, внучку, на площадь к магазину. Она все разузнает, — посоветовала я старушке.

Назавтра она отправила туда девочку. Откуда ни возьмись, Скидушек вылез, свинцовыми, как у гада, глазами уперся в Клаву.

— Ты что тут тягаешься, большевистское отродье?

— А что, Иван Иванович, разве нельзя?

— Иди отсюда, не нюхай, а то, как отцу, найдем тебе место, мерзавка.

Прибежала Клава на поле, где люди жали хлеб серпами. Кинулась ко мне.

— Тетя Ариша! Они убьют меня. Скидушек пригрозил.

Я успокоила ее: мол, люди не дадут в обиду. Отправила девочку домой к бабке и больной матери:

— Иди, помогай им. Не расстраивай мать, виду не показывай, что тебя кто-то обидел.

Недалеко от полосы прошел какой-то человек в шляпе, в темных очках и хорошем костюме, посмотрел на меня внимательно. Я поклонилась ему: «Здравствуй, пан!» — и отвернулась.

Сейчас, думаю, каждому черту надо кланяться. Может, и этот не лучше Скидушка. Завыползали, гады гремучие. Ушел он куда-то в лес, не видела куда. Работаю и плачу. Узнает, думаю, Скидушек, что и я коров угоняла, прикажет расстрелять. Погибнут дети. А на днях прошел слух, что все взрослое население будут отправлять в Германию. А я в то время была здоровой, сильной и красивой. Мужики заглядывались. Думаю, детей моих отправят в концлагеря, а меня в Германию. Поднимаю голову, а надо мной тот самый нарядный пан в темных очках.

— Тю, напугал. Откуда взялся и что надо?

— Не бойся! Я такой же пан, как ты пани. Ты Арина Емельяновна? Ну, вот. А я одноглазый сапожник, твой, так сказать, деверь. Пришел познакомиться.

— Не похож. На фотографии — другой, — сказала я.

Он отвернулся, снял шапку, очки, а когда снова повернул ко мне лицо, то на левом глазу оказалась черная повязка.

— Узнаешь?

— Приходится.

— Так вот, не падай духом. Победа рано или поздно будет за нами. Я пришел не только познакомиться, но и сообщить, что Трошин и Давыдов живы. Партизаны их выручили, отбили у немцев. Сегодня же сообщи их семьям. А я ночью вселюсь к вам, если не возражаете. Идет?

— Уговор дороже денег. Идет!

Днем немцы построили на площади виселицу, а ночью партизаны повесили на ней Скидушка. К ногам прицепили фанеру. На ней было написано:

«Это ждет каждого предателя Родины».

Возле моего двора под тополями недалеко от шоссейной дороги стояла немецкая походная кухня, а дальше за нею виднелся офицерский шатер-палатка из зеленого брезента. Видно, немцы выбрали это местечко потому, что рядом речка (они купались утром и вечером), мост (через него ходили иногда на прогулку в лес).

Я размела метелочкой свой двор и превратила его в точок. Рожь хранилась в снопах под поветью. От кур не стало отбоя, и я решила до дождей обмолотить все снопы и солому прибрать. Сама сделала цеп: на крыше землянки лежала сухая и легкая рукоять для железных грабель. Я привязала к ней сыромятным ремешком палку, величиной с аршин, и получился цеп. Надо уметь им махать и колотить по хлебным колосьям. Иначе и руки отобьешь, и ничего не намолотишь…

Мне помогали дети. Развязали снопы, разложили их веером по кругу так, чтобы колосья были внутри. Работа грубая, утомительная. Без сноровки ничего не получится. Начала я. Цеп птицей взлетает над головой и легко, но хлестко опускается на колосья, выбивая из них зерно. Подошел офицер. Важно так постоял, пальцы за ремень засунул и, оттопырив губу, ногой подрыгал. Соображает что-то. Неспроста он здесь. Боюсь поднять глаза, молчу и работаю. Вот бы, думаю, вашему фюреру спину проутюжить вдоль и поперек этим крестьянским орудием.

— Што делайт, матка? — спрашивает, закуривая из красивого серебряного портсигара. Вижу: нашей работы. У них-то настоящего серебра и не бывало. Часы золотые с браслетом, очки сверкают — все наше. Уже успел грабануть.

— Хлеб, — говорю, — молочу. Их чем-то надо кормить, — показываю на ребятишек. — Есть просят, как котята мявкают.

— О, работящи баба, ми уважайт… Короша молотилка.

И навел на меня фотоаппарат. Я заслонилась рукой.

— Ой, батюшки!..

А он крикнул:

— Погодит! Айн момент. Я имейт великий желаний сделайт превосходны фо-то-гра-фи. Ми своим фрау пошлем, пусть поглядайт, как ви молотит. Какой ви нищий. Совсем рабски труд. Холупи у вас дрянные. У нас корови в лучший хлев стоят. Ми спасем Россия от большевик.

«Ишь, спаситель-грабитель», — думаю. А вслух говорю, как будто не понимаю, что к чему:

— Вот теперь вы нам построите хоромы, заживем в них и работать не будем.

Он всполошился:

— Нет, нет, матка. Вам лениви нельзя бить. Вам отдыхайт ошен вредно. Ви, как лошадь, должны в упряжь кодить.

— Почему так?

— Будешь много-много работать, — нахмурился он, — вволю. Он провел пальцем по горлу. — Досито. — И сладко улыбнулся.

— А-а-а! — Я как глупая широко раскрыла рот. — Это, значит, все одно работать. А я думала: теперь буду гулять, спать вволю.

— Нет, — говорит он, — мы с фрау должны гуляйт досита, а ви работать. Двадцать лет гуляйт. Нам фюрер приказал: победите русских, и они на нас будут работайт.